— Не в этом дело, но теперь ты всегда поздно ложишься. Это продолжается уже давно.
— Черт возьми, дорогая, что же я могу поделать, если ночью мне лучше пишется?
— О господи! — воскликнула Хеста, побледнев — она была сама на себя не похожа. — Всегда эта твоя книга! И больше ничего, никогда — все время, день и ночь, ты и твоя книга.
Я в изумлении смотрел на нее, не веря своим ушам.
— Любимая, ты сошла с ума. В чем же дело, наконец?
Она отодвинулась от меня и уселась на полу, обхватив колени. Она дрожала в своей легкой пижаме, такая маленькая и худенькая.
— Раньше такого никогда не было, — сказала она, и в голосе ее послышались слезы. — Ты весь день сидишь здесь и пишешь, а часто и по вечерам. Мы никуда не ходим, как это было весной и летом.
— Не ходим? — переспросил я. — Что ты имеешь в виду, дорогая? Куда не ходим?
— Не ходим по Парижу, чтобы повеселиться, посмеяться, посмотреть на людей. Теперь все иначе — с тех самых пор, как мы вернулись.
— Хеста, любовь моя, — заговорил я мягко, словно она была ребенком, — ты же знаешь, что мне нужно работать, знаешь, что это самое важное для меня. Ты же не думаешь, что я буду все время носиться с тобой по Парижу?
— Но ты же носился летом? — возразила она.
— Ну какой смысл сравнивать то, что было летом, с тем, что сейчас, — урезонивал я ее. — Мы же не можем постоянно делать одно и то же.
— Это потому, что ты не хочешь, — сказала она.
— Дорогая, это же смешно. — Еще немного — и я выйду из себя. — У нас были чудесные каникулы, мы превосходно провели время, а теперь ты устраиваешь сцену из-за того, что нам нужно посидеть дома, — продолжал я.
Она не отрывала от меня взгляда, бледная и несчастная, и кусала тыльную сторону ладони.
— Мне не хватает нашего прежнего веселья. Все это ушло, и мы не смеемся, как прежде. Я не могу этого объяснить. Мне так одиноко…
— Одиноко? — Этого я не мог понять. — Как же тебе может быть одиноко? Ведь я все время здесь.
— О да, ты здесь — приклеенный к своему стулу. Ты и твое сочинительство. Тебе безразлично, здесь я или нет.
— Послушай, — сказал я, — давай поговорим начистоту. Ты же знаешь, что я тебя люблю, и устраиваешь скандал просто потому, что тебе скучно. Тебе же скучно?
— Это не скука…
— Ну что же, займись чем-нибудь, дорогая. Продолжай свои уроки музыки.
— Какой мне теперь толк от музыки? Я даже не могу играть.
— Это полная чушь. Ты, конечно, смогла бы играть, если бы захотела.
— А если я не хочу?
— Черт побери, любимая, в конце концов, это твое дело, не так ли?
— Музыка была для меня всем, Дик, пока ты не заставил меня ее забыть.
— Так это я тебя заставил ее забыть? Вот как!
— Ты же знаешь, что это так.
Я поднял ее с пола и прижал к себе.
— Любимая, мы не должны вот так ссориться. Не должны. Это плохо. Я понимаю, ты расстроена из-за концерта, и это ужасно, детка, просто ужасно. Это на нас не похоже — вот так ссориться, ты же это знаешь.
Она обвила мою шею руками.
— Я не хочу ссориться, — сказала она, — я не хочу ничего, кроме тебя.
— Но у тебя же есть я.
— Нет, — возразила она. — Мы теперь никогда не бываем счастливы, как прежде. Больше не бывает так, как в Барбизоне или Дьеппе.
— Но я так же сильно люблю тебя. Ты не понимаешь, Хеста, ты — часть меня, ты вот здесь. Разве ты не видишь? — не соглашался я.
— А какой мне от этого прок? — спросила она.
— Что ты имеешь в виду?
— Какой прок от этой размеренной жизни, от этой спокойной любви? Я так хочу тебя, но по-другому — как в Дьеппе.
Я молча прижимал ее к себе. Ее слова меня ошеломили. Услышать такое от нее!
— С тех пор как мы вернулись, у нас никогда больше так не было. Ты все время пишешь или устаешь и совсем об этом не думаешь. Ты не знаешь, что я чувствую. Иногда мне кажется, что я схожу с ума.
— Дорогая, — повторял я, — дорогая.
Я не знал, что делать. Не знал, что говорить. Откуда мне было знать, каковы ее чувства? Откуда? Ужасно, что она сказала такое.
— Ты не должна, — сказал я, — Хеста, милая, ты не должна говорить такое. Это ужасно… это… я не нахожу слов. Женщина никогда не должна говорить мужчине про такое. Никогда. Это ужасно — это неправильно.
— Почему? — спросила она. — Почему? Я не понимаю…
— Любимая, это непристойно — раздувать из этого целую историю, это… это некрасиво. Одно дело, когда я тебя хочу, но ты, по крайней мере, никогда не говори об этом. Это ужасно, дорогая.
— Я ничего не могу поделать, — ответила она. — Не могу изменить себя. Раньше, когда между нами ничего не было, я не знала, что это такое. Мне никогда этого не хотелось, но ты все просил и просил и был несчастлив, пока я не согласилась. А теперь, когда я тебя хочу, когда ты заставил меня хотеть себя, ты говоришь, что это неприлично — говоришь, что это неправильно.
Это был какой-то кошмар. Я не понимал, что же произошло.
— Прости, — сказала она, — я не знала, что это покажется тебе таким ужасным. Я не знала, что это имеет значение — я имею в виду то, что я говорю об этом.
— Это не имеет значения, — возразил я.
— Если это так некрасиво, — продолжала она, — может быть, тебе лучше меня отослать? Отделаться от меня?
— Послушай, — сказал я, — ты больше не станешь расстраиваться. Ты забудешь все это. А завтра узнаем, не примет ли нас на неделю отель в Барбизоне. Будет чудесно провести несколько дней вдали от Парижа. Надо было давно уехать.
— О, Дик! — воскликнула она. — Ты не должен ради меня, не должен! Я не хочу отрывать тебя от работы.
— Любимая, это не обсуждается. Мы едем. Понятно? Я хочу уехать — хочу так же сильно, как ты…
В ту ночь я больше не работал. На следующий день шел дождь. Это вряд ли вдохновляло на поездку в Барбизон. Мы решили, что подождем день-два, пока наладится погода.
Вместо этого я повел Хесту обедать и в театр, а на следующий день у нас были билеты на концерт. Она сказала, что в восторге от этого, что она счастлива и все хорошо. Правда, я был удручен: то, что она мне сказала той ночью, лишило меня покоя. Это выглядело так, будто я не в силах ее понять, и меня потрясла мысль, что я ничего не знаю о женщинах. В моей жизни с лета все шло гладко, по плану, но теперь Хеста все испортила, признавшись в своем одиночестве. Теперь на меня легла ответственность за нее, а мне этого совсем не хотелось.
У меня были мое сочинительство и она, и меня это устраивало, но теперь я понял, что эти вещи невозможно совместить. Лучше бы она мне ничего не говорила.
