— А правда, где?
— На дне моря, доблестный рыцарь. Гадам глубинным посол разве на зубок, а такой, как я, и вовсе ни к чему. Ладно, если не удается быть роялем, попробую исполнить партию балалайки. — Призрак запустил руку в складки тоги. Глубоко запустил, до лопаток.
— Где же он? Только что был тут… Надо же, как всегда, рукавицы за поясом. Любуйтесь. Историческая реликвия. Настоящая, без подделок.
Реликвией оказался монокль. Зеленое стеклышко, золотой ободок, цепочка.
— Не узнаете? Знаменитый изумруд Нерона. Тиран любил своих врагов отдавать на растерзание гладиаторам, львам, медведям, но — приелось. Иное дело демоны! И сквозь зелень изумруда смотрел он, как невидимые и неведомые другим твари терзают несчастных, осмелившихся противостоять его воле.
— Да? — Фомина больше интересовало другое: призрак, похоже, хорошо знал Межпотопье. Нерон, Сиам, рояль и балалайка… Много среди магов любителей старины. Бец-Ал-Ел — раз. Призрак — два. — Простите, а как вас зовут?
— Что значит имя, друг мой? Призрак — это призрак, хоть спиртом называй его, хоть нет, — продекламировал старик. — Заболтался я. В призрачном виде теряешь чувство меры. Я вам это нероново око оставлю. Вдруг пригодится.
— Спасибо, — с чувством поблагодарил Фомин. — Я уверен, что теперь худшее позади.
— Впереди, — поправил призрак.
— Впереди?
— Конечно. Всегда лучше, если враг перед тобой. Вот сзади — действительно, худо… — И призрак начал растворяться.
— Куда же вы? Только познакомились, пусть и односторонне, но… Вина не хотите ли? У нас вина разные, на любой вкус!
— Не искушайте, доблестный рыцарь, не время. Как нибудь потом… — Голос становился ниже и ниже. И призрак окрасился сначала в багровые, под стать тоге, тона и только затем растаял окончательно. Допплерово смещение?
Фомин прошелся по залу: нервное напряжение требовало хоть какой-то разрядки. Несмотря на веселость, даже некоторую дурашливость, радости на душе не было. Совсем не было. Да и чему радоваться? Еще один союзник? Из чего это следует? Он взял оставленный призраком сувенир. На цепочке, на самом толстом звене, стояло клеймо. Увеличительное стекло показало старческий профиль и число 1000.0. Он посмотрел сквозь стеклышко. Все расплылось в зеленом тумане. Нероново око, надо же придумать? Любят маги хорошую шутку.
Или приходил маг не подарить побрякушку, а предупредить, как это у магов принято, не в лоб, а обиняками. Что говорил Призрак? Опасность за спиной? Что у него, Фомина, за спиной? Прошлое? Друзья? Привычки? Идеалы? Чернил в чернильнице на все вопросительные знаки не хватит.
— Доблестный рыцарь, посланник Навь-Города просит принять его! — Вестовой пытался выглядеть бесстрастно, но за показным спокойствием угадывались тревога и недоумение.
— Проси. — Недолго ж они ждали с ответным визитом. Или так припекает, что не торопиться — нельзя?
— Я рад видеть доблестного рыцаря в здравии и покое, — выспренно произнес навь-городский посланник.
— Покой, досточтимый посланник, нам только снится! — Рыцарь сделал положенные три шага навстречу, а потом еще шесть неположенных. И стоило.
— Ну, друг Сол, ты уцелел? — Вопрос дурацкий, но естественный.
— Уцелел, доблестный рыцарь. Иначе бы не стоял перед вами. — Толстый Сол стал еще толще. Это хорошо. Феникс хоть и чистый, да клюет больно…
— Посланец — это повышение?
— Да какое там, доблестный рыцарь… Временный я посланец, ненастоящий. Просто дело срочное, а никого другого поблизости не оказалось — чтобы и вас, доблестный рыцарь, знал, и навь-городцев.
— Опять бумагу принес?
— Нет. Двадцать тысяч унций серебряной пыли. Доктор Гэр настоял, чтобы именно — пыли.
— Прекрасно. Сегодня просто День Подарков.
— Век бы таких подарков не дарить, — грустно сказал Сол.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Перед битвами она не волновалась — печалилась. Поскольку битвы эти в девяти случаев из десяти были с бывшими друзьями. А в десятом — с друзьями будущими. И каждая победа оборачивалась ничем. Не поражением даже, просто — ничем. Пустотой. Когда-то, давным-давно, действительно давно, когда она была не Панночкой, а маленькой девочкой, с рождественской елки принесли ей серебряный орех — большой, красивый, блестящий. Она берегла его, как самую заветную вещь на свете, не представляя даже случая, ради которого стоило разбить орех — разве что расколдовать прекрасного принца, превращенного мачехой в противного лягушонка. И вдруг орех раскололся. Вернее, не вдруг — сестра (была, оказывается, сестра!) толкнула ее под локоток, когда она, затаив дыхание, любовалась заветным даром. Ах! Долго она ползала по полу, пытаясь собрать свое нещечко. Да пустое — вместо волшебного ореха перед нею были кривые, серые стекляшки — изнутри-то игрушку никто не серебрил. Злая волшба.
— А если растолочь и правильной стороной к платью приклеить, получится прелестно, — кто-то утешал ее, но она, собрав все осколочки до единого, сложила их в чистый платок и закопала в саду. И плакала, плакала…
Ложные воспоминания. Какая рождественская игрушка, если она советовала Пенелопе узор на шитье. А потом другой, третий — и вовсе не ради Одиссея, просто Пенелопа стремилась к совершенству.
Конечно, кроме битв бывают и мелкие стычки. С никем. Но результат схож. Вот не стало Аттилы, много это помогло Римской империи?
Она глянула в окошко. Солнце уходило нехотя, нерешительно. Так крестьянин в год саранчи идет искать заработка в чужую сторону: пока не скрылась из виду деревня, все думает — не вернуться ль? Но голод идет за ним вслед, делая путь бесповоротным.
Уйдет солнце, останется месяц. Он и сейчас висел над крепостью, малиновый серп. Поэт непременно бы написал о кровавой жатве или еще чем-нибудь подобном, но она не поэт. Обойдемся прозой. И постараемся обойтись без жатвы.
Панночка поднялась. Время.
Кот протестующе мяукнул. Не хочет оставаться один. Взять с собою? Кто с мечом, кто с огнем, а она с котом.
Погладила, почесала за ухом.
— Нет, дружок, оставайся здесь. Я вернусь. А если что — за тобою присмотрят.
Кот не верил, будто знал: если что — присматривать будет некому. Не верил, но подчинился, проводил до порога и лег. Так и будет лежать до ее возвращения.
Рыцарь ждал ее во всеоружии. Сабли, аркебуза, даже булава. Молодец. Добрый ли?
— Отлично, мой рыцарь. Вижу, вы приготовились на совесть.
— Приготовился, моя панночка, приготовился. Больше чем на совесть — на страх.
— Неужели вы боитесь?
— Конечно, моя панночка. Как же иначе? Боюсь, оттого и не терпится покончить со страхами поскорей.
— Их много, страхов?
