И еще кое-что – свежие мысли толкались бодрой компанией в его голове:
«Ничего не скажешь, туловище хоть куда. Нержавеющее, титановое, крепкое – никакой молот не возьмет. Но не только в этом дело».
Механор живо шагал вперёд, размышляя на ходу:
«Вот уж никогда не думал, – говорил он себе, – Что новое туловище так много значит! Никогда не думал, что старое до такой степени износилось и одряхлело. Конечно, оно с самого начала было так себе, да ведь в то время и такое считалось верхом совершенства. Что ни говори, механика может творить чудеса.
И это постарались дикие механоры. Еноты договорились с ними, и они смастерили этот корпус. Вообще-то, еноты не очень часто общаются с этими стальными ребятами. Нет, отношения у них хорошие, все в порядке, но потому и в порядке, что они не беспокоят друг друга, не навязываются, не лезут в чужие дела».
Дядюшка замечал всё, что происходило вокруг. Вот кролик повернулся в своей норке. Вот вомбат вышел на ночную кормёжку – Бэмс сразу уловил вкрадчивое, вороватое любопытство в мозгу этого медлительного существа, за его маленькими глазками, которые глядели на него из орешника. А вон там, налево, свернувшись калачиком, под деревом спит медведь и видит сны, мечтательные сны обжоры – дикий мёд и выловленная из ручья рыба с приправой из термитов, которых можно слизнуть с перевернутого пня.
Это было поразительно – и, однако, вполне естественно. Так же естественно, как ходить, поочередно поднимая ноги. Так же естественно, как обычный слух. Но ни слухом, ни зрением этого не назовёшь. И воображение тут ни при чем. Потому что сознание Дядюшки представлялось ему вполне вещественным, и чётко воспринимало и кролика в его норе, и вомбата в кустах, и медведя под деревом. Он размышлял на ходу:
«И у самих диких механоров теперь такие же туловища, – сказал он себе, – ведь если они сумели смастерить такое для меня, так уж себе и подавно изготовили.
Да, они тоже далеко продвинулись за семь тысяч лет, как и еноты, прошедшие немалый путь после исхода людей. Но мы не обращали внимания на них, потому что так было задумано. Механоры идут своим путём, еноты – своим, и не спрашивают, кто чем занят, не проявляют любопытства. Пока механоры собирали глубинные лифты и опускали их в Каверну, пока мастерили новые туловища, пока занимались математикой и механикой, еноты занимались животными, ковали братство всех тех, кого во время человека преследовали как дичь, слушали жутеров и зондировали пучины времени, чтобы установить, что времени нет».
Но если еноты и механоры продвинулись так далеко, то модификанты, конечно же, ушли ещё дальше.
«Они выслушают меня, – говорил себе Дядюшка, – должны выслушать, ведь я предложу задачу, которая придётся им по нраву. Как-никак, модификанты – люди, несмотря на все свои причуды, они сыны человека. Оснований для злобы у них не может быть, ведь имя человек теперь не больше, чем сдуваемая ветром пыль, чем шелест листвы на тротуаре.
И кроме того, я семь тысяч лет их не беспокоил, да и вообще никогда не беспокоил. Федька был моим другом, насколько это вообще возможно для модификанта. С людьми иной раз не разговаривал, а со мной спокойно разговаривал, и даже шутил. По-своему, но смеялся. Они выслушают меня и скажут, что делать. И они не станут смеяться.
Потому что дело нешуточное. Пусть только лук и стрела – всё равно нешуточное. Возможно, когда-то лук и стрела были потехой, но история заставляет пересматривать многие оценки. Если стрела – потеха, то и атомная бомба – потеха, и буря из смертоносной пыли, опустошающая целые материки, потеха, и ревущая ракета, которая взмывает вверх, и падает, чтобы уничтожить миллионы людей…
Правда, теперь и миллиона не наберется. От силы несколько сотен, обитающих в домах, которые построили им еноты, потому что тогда еноты еще помнили, кто такие люди, помнили, что их связывало с ними, и видели в людях богов. Видели в людях богов и холодными вечерами у костра рассказывали древние сказания, и надеялись, что наступит день, когда человек вернется, покормит, погладит их по голове и скажет: «Молодец, верно служишь».
«И зря, – говорил себе Дядюшка, шагая вниз по склону, – совершенно напрасно. Потому что люди не заслуживали преклонения, не заслуживали обожествления. Господи, я ли не уважал людей? Да я их просто любил, если на то пошло, но не потому, что они люди, а ради воспоминаний о некоторых из великого множества людей. Несправедливо это было, что еноты принялись работать на человека. Ведь они строили свою жизнь куда разумнее, чем человек свою. Вот почему я стёр в их мозгу память о человеке. Это был долгий и кропотливый труд, много лет я искоренял предания, много лет наводил туман, и теперь они не только называют, но и считают людей раскиными. Всего лишь одними из тех, кто есть вокруг...
Я сомневался, верно ли поступил. Чувствовал себя предателем. И были мучительные ночи, когда мир спал, окутавшись мраком, а я сидел в качалке и слушал, как ветер стонет под сливами. И думал: вправе ли я был так поступить? А может быть, Раскины не одобрили бы мои действия? До того сильна была их власть надо мной, так сильна она до сих пор, что сделаю что-нибудь и переживаю: вдруг это им не понравилось бы?
Но теперь я убедился в своей правоте. Лук и стрелы это доказывают. Когда-то я допускал, что человек просто пошел не по тому пути, что некогда, во времена тёмной дикости, которая была его колыбелью и детской комнатой, он свернул не в ту сторону, шагнул не с той ноги. Теперь я вижу, что это не так. Человек признает только один-единственный путь – путь лука и стрел, дорогу, где добиться своего можно только убийством...
Уж как я старался! Видит бог, как я старался.
Когда мы по всему миру выловили этих человеков-шатунов и доставили их в усадьбу Раскиных, я изъял их оружие, изъял не только из рук, но и из сознания тоже. Я переделал все книги, какие можно было переделать, а остальные сжёг. Я учил их заново читать, заново петь, заново мыслить. И в новых книгах не осталось ни намека на войну и оружие, на ненависть и историю – ведь история есть ненависть ко всему
