после удивились, когда оказалось, что не придумала.
К концу пары её к нам тогда привел охранник.
И вспоминать, обкусывая губы и рвущуюся нервную усмешку, было проще Валюшу, которая репейником за мной к тому же увязаться попыталась. Она пристала куда я иду, если столовая на первом этаже, и почему так быстро.
Ивницкой с умением посылать на три буквы с первого слова мне в тот момент не хватало очень, но отдыхать в Турции и прогуливать начало учебного года Полина Васильевна на пару с Кузнецовым изволила.
Я же, ответив без особой вежливости главному чуду группы, до седьмого этажа и второй хирургии добежала, выдохнула, переводя дыхание и поправляя волосы. И до поста, ещё раз выдохнув и нырнув в отделение, я на негнущихся деревянных ногах дошла.
— Здравствуйте, подскажите, пожалуйста, а Гарин в какой палате лежит? Нам Сергей Юрьевич, — по дверям палат, на которые налепили имена лечащих врачей, я глазами пробежать успела, нашла знакомо-преподавательскую фамилию и теперь вот скромно-вежливо улыбалась, — пациентов раздал, а я номер прослушала и переспросить не успела, он ушёл.
Врать, следовало признать, к шестому курсу я умела хорошо. И морду кирпичом, пока, поднимая голову и меряя строго-недовольным взглядом, меня сканировали, я держать научилась неплохо.
Даже если внутри все ёкало-дрожало и в пятки летело.
Шумело в ушах.
И голову от волнения за Гарина и собственную нагло-лгущую шкуру слегка кружило. Скандал, если спалят, обещал быть грандиозно-фееричным. Особенно, если спалит Сергей Юрьевич Золотарев, который у других групп вёл и прозвище «Орущий бронепоезд» имел.
— Как ещё раз? — переспросили меня устало, перебрали ворох бумаг. — Гарин? Так он в десятой палате лежит, она виповская у нас. Ты напутала, тебе не могли его дать. Хотя… откуда ты фамилию взяла…
— Спасибо большое, — улыбнулась, отступая на пару шагов, я ещё шире и вежливей. — Я найду тогда лучше Сергея Юрьевича и уточню.
Ага.
Три раза переспрошу.
Это, вспоминая Золотарева, я добавила чуть истерично и мысленно, но в ординаторскую достоверности ради заглянула и даже историю болезни Гарина, наглея в край, невозмутимо попросила.
Выдохнула, когда несчастный аппендицит в основном диагнозе увидела.
Я задышала вновь.
И, выйдя обратно в коридор, к десятой палате помедлив всё же пошла, проскользнула мимо поста.
А возле палаты затормозила.
Я решалась почти минуту, я злилась и радовалась. Я хотела до сведенных судорогой пальцев коснуться Гарина, я боялась увидеть его. Я представляла, что пробуждения его дождусь, загляну в тёмно-серые, после сна такие чёрные, глаза и врежу.
От всей души и силы врежу.
И плевать, что больных бить нельзя.
Мне можно, его можно.
Идиот.
Гад, из-за которого я час не могла дышать, находилась в страшном сне, в котором ничего не видишь и не слышишь, не понимаешь, где находишься и что от тебя хотят. Я существовала этот час на одной только мысли, что должна узнать и увидеть, что с ним. Я вспоминала те немногие молитвы, что знала.
А он…
Он спал.
Дверь, оглянувшись на пустой коридор, я закрыла за собой плотно, дошла до единственной кровати посреди светлой комнаты. И за локти, складывая руки и борясь с желаниями, я себя схватила.
Застыла, вглядываясь в лицо, в шаге от кровати и него.
Я убедилась, что живым он был, не собирался помирать в ближайшее время и ничего-то сильно страшного с ним не случилось. Не оказалось ничего из того, что за сорок минут несчастной кисты, я себе напридумывать успела!
Всё, можно было уходить.
Можно было даже, крадя себе и вспоминая, коснуться его руки. Или лба, на котором хмурая линия не разглаживалась полностью никогда. Можно было проворчать ему, что… из-за него, придурка, я сочиняла, врала и изворачивалась, подвела себя под монастырь, если правда наружу всплывет.
Иль в палату вот сейчас зайдут и застукают, спросят.
А ещё… я могла ему сказать, что соскучилась, что не собиралась, пыталась не думать и не вспоминать, не скучать, но вот всё равно соскучилась.
Испугалась до трясучки сегодня.
Я решила, то ли отмахиваясь от Валюши и несясь на седьмой этаж, то ли по дороге длинного коридора, то ли перед этой дверью, что больше не уйду.
Не отпущу его, пусть мы и такие разные.
Я решила, что люблю Гарина.
Даже если чокнутой авантюристкой, проснувшись и разобравшись, что у окна я стою и ему не мерещусь, меня второй раз назвали…
3 минуты до…
Тик.
И так.
А ещё… тук-тук.
Стучит, пытаясь вырваться и пробиться сквозь рёбра, сердце. Оно грохочет, закладывая уши, так заполошно и взволнованно, так горячо и быстро. И в пальцы этот сумасшедший отстук уходит холодной дрожью. Он наполняет свинцовой тяжестью ноги, что невозможно чужими и ватными становятся.
Они не слушаются.
И кажется, что я всё же упаду.
Не смогу.
У меня не выйдет сделать ещё хотя бы шаг, сохранить улыбку, услышать и впопад ответить всем и сразу, кому-то конкретно. У меня не получится уверенно и спокойно сказать заветное в день свадьбы «да» и Гарину кольцо надеть.
Я не могу.
Я волнуюсь.
И боюсь.
И разобрать чего больше, от чего сильнее бьется сердце я опять не могу. Я только говорю себе, что и страшнее было, а тут ещё ничего, не последняя пересдача патологической анатомии, на которой трясло куда ощутимей.
И не холл института Отта, в котором нескончаемые часы ожидания тянулись. Не зимняя трасса и Измайлов возле горящей машины. Не оперативное отделение, морозно-кафельные стены и дребезжащая каталка.
Там было хуже.
А сейчас… сейчас я должна взять себя в руки. Я обязана выдохнуть и лицо, чтоб никто и ничего не заметил, удержать. Хотя бы это — чёрт бы всё побрал! — я как раз могу сделать. Это, в конце концов, я умею делать превосходно.
А потому выдохнуть я себя заставляю.
Я кручу, ловя взгляд и улыбаясь маме, головой. Касаюсь щекой случайно и мимолетно плеча Савы, и его пальцы, что в противовес моим горячи, я сжимаю.
— В Индии жениться будешь сам с собой, — я шепчу едва слышно и вредно, только для него. — Я такие смертельные номера дважды не исполняю, Гарин.
Я просто не переживу ещё раз столь помпезную и важную церемонию, толпу родных, знакомых и даже незнакомых личностей.
И нервы мои тоже.
Они и так шестью годами меда ой как потрёпаны.
— Отрадно слышать, что второй раз замуж ты выходить не собираешься, — он, окидывая оценивающим взглядом, отзывается самодовольно.
Чуть иронично.
И прищуривается так, что пнуть,
