шуточки…
— Понимаю, Калинина, что ты реально у меня дуристая, — в лоб мне дали от большой любви и заботы. — Ты где такого мужика ещё найдешь, а?
— Нигде, — я, отставляя бокал на пол и уползая под плед с головой, пробубнила сердито. — Хватит, наискалась. На хрен мужиков.
И Измайлова, и Гарина.
На хрен были и метания, от которых чувствовала я себя… измочаленной и потрепанной. Вот примерно как несчастная жёлтая курица, которую Арчи, самозабвенно и грозно рыча, по всей квартире таскал, не отдавал Ивницкой.
— Я устала, Поль, — честное и откровенное я выдала из глубин пледа. — Я устала, что до сих пор ищу в каждом слове и взгляде Глеба смысл. Я устала от вины перед Гариным, с которым сплю, но которому не могу без сомнений сказать, что люблю. Я… если я не могу выбрать одного, то на хрен пусть идут оба. Хотя они и так ушли…
А я опять сбежала, улетела, сдав последний в жизни зачёт по практике, сначала в Красноярск, который посмотреть, прежде чем принять окончательное решение и начать собирать вещи, Женька попросила.
Я гуляла с ней и мартышками.
Там.
И под Питером, на даче Аурелии Романовны, где до конца лета мы все прожили.
Я бегала за Лёшкой, который, научившись ходить, сидеть больше не хотел ни минуты. И по всему саду под довольный визг мы его ловили. Мы носились на берег Финского залива, петляя между соснами и утопая в песке, с Енькой купаться.
Наперегонки.
С громким смехом, брызгами и визгами, как в детстве.
Там, среди сосен и тонких лучей солнца, я отпустила мысли и про Измайлова, и про Гарина, не искала больше ответа в себе. Я не писала никому из них, не звонила, не перечитывала сообщения, не листала фотографии, которых набралось так много.
Я… не скучала.
Почти.
В тот август я только варила под руководством Аурелии Романовны и её компаньонки варенье из собранной черники, ввязывалась в перестрелки водяными пистолетами с мартышками и Жекой. Мы гуляли по улицам Выборга, куда в один из выходных Адмирал всем табором махнуть предложил.
Я, ощущая сотню осколков вместо души и сердца, склеивала себя заново.
Я почти нашла ту точку опоры и равновесия, которая за душевный покой отвечает. Я почти склеила и решила, что одной мне хорошо, что нет у меня уже ни к кому никаких чувств, что я не скучаю и не вспоминаю.
А даже если ночью что-то снится, то это просто сны.
Я поверила в это, убедила себя.
Почти.
Вся моя уверенность, которую я прилежно собирала весь август, выстраивала так усердно из разноцветных кубиков, как крепости и гаражи Лешик, разлетелась враз и вдребезги, куда-то делась.
Ничего не прошло.
Два слово, одна частица.
Они стучали насмешкой в висках пятнадцатого сентября, припоминали моё извечно-треклятое «почти», когда гинекология в очередной раз шла и на очередные же операции мы посланы были. Нас отправили на пятый этаж, где целое операционное отделение находилось.
Оно было моим любимым местом в областной больнице.
Оно было особенным местом.
Требовалось, заходя в него, переодеваться ещё раз в их костюмы, убирать волосы и завязывать бахилы, а после, поправляя на носу маску, идти по длинному-длинному кафельному и широкому коридору.
Тянулись справа огромные операционные, слева.
Доносилось металлическое бряцанье инструментов.
Строгие голоса.
И ощущение, что до великого стерильного таинства тебя допустили, позволили посмотреть и рядом постоять, пустили в самое священное место больницы. Туда, куда простым смертным вход заказан априори.
Тут и студентам не особо были рады.
— Так, рты заткнули и встали молча вдоль стенки. Ку-у-уда⁈ Слева! — каталка, вывезенная из левой, восьмой, операционной громыхнула железно-звучно, а санитарка, вторя, рявкнула раздраженно-громко.
Привычно.
По негласной иерархии всех больниц студенты — народ бесправный — как раз занимали первую, низшую, ступень, а значит, орать и пинать нас могли все. В особенности, санитарки и уборщицы, которые по той же негласной иерархии орали даже на заведующих отделениями и лишь слегка пасовали пред главными врачами.
О смысле образования и власти малообразованных, прислоняясь к ледяной стене, я как раз и размышляла сонно-философски, когда лежащую поверх простыни руку на дребезжащей и проплывающей мимо каталке заметила. Я зацепилась взглядом за ладонь и пальцы, что такими знакомыми показались.
Я столько раз рассуждала с Полькой, что мужские руки — это фетиш! Что у Гарина руки исключительно красивые и сексуальные.
Можно раздеться и отдаться, глядя только на них.
Или… проснуться резко и от стены оттолкнуться, впиться переведенным взглядом в бледное лицо. И удар сердца в таком случае пропускается тоже, срывается сразу в фибрилляцию и пропасть. Только вот не возбуждение и взыгравшие гормоны тому причина.
А стылый страх.
Я испугалась раньше, чем осознала до конца, что из операционной, восьмой, выкатывают Гарина, увозят по длинному коридору от меня.
И стоящего рядом Никиту я пихнула скорее машинально, чем после умной работы мысли:
— Какое отделение обычно в восьмой оперирует?
Вопрос, как мелькнуло после, я задала по адресу, правильно. Из всех нас с большей вероятностью ответ мог знать именно он. Это Никита Андреевич хирургом стать собирался.
Работал в областной.
— Вторая хирургия. А что?
— А на каком они этаже?
— Седьмом, — хмыкнул он удивленно. — Алин, тебе зачем эта информация?
— Да так… — я, выдав улыбку и спасибо, отозвалась туманно.
Нашла взглядом нашего препода, который из первой, обычно гинекологической, операционной как раз выглянул. Он махнул рукой, чтоб мы затаскивались.
Дали уже анестезию.
И операционное поле подготовили.
И одними из самых длинных и невыносимых эти сорок минут в моей жизни были. Они тянулись и тянулись, удалялись кисты яичника, на которые смотреть, убрав телефон и повернув голову к экрану монитора, я себя заставляла.
Я не слушала, даже не слышала, что там за анамнез у женщины и какие кисты — а давайте вспомним, шестой курс — бывают. Я не видела, как проводят ревизию брюшной полости, коагулируют мелкие сосуды, удаляют, проверяют.
Оно размывалось перед глазами.
А я ждала.
Кажется, вечность ждала, пока операция закончится. Отпустят, дав полчаса, на перерыв, за который я собиралась успеть всё и сразу. Или не успеть, но… вторая часть пары была мысленно послана к чёрту.
Убегать из операционной под самым носом препода было нельзя, а вот опоздать после перерыва очень даже возможно. Можно было, сочинив особо гениальную версию, не возвращаться вообще.
Как Валюша.
Она вот один раз написала, что потерялась, пока от столовой до роддома по подвалам добиралась. Причиной пропуска мы восхитились, а
