— Бесполезной, Эдмунд? Не сердись. С моей стороны было нехорошо отнять у тебя твою историю, но я был слишком увлечен. А что до бесполезности, я весь прошлый час ломал голову, как поддержать эти обвинения в суде. Бесполезно! Не думаю, что все газеты могли бы за год сообщить мне лучшую новость! Получить твое подтверждение, причем неопровержимое!
— Правда? — сказал Эдмунд, чуть ободрившись.
— Да оно бесценно, милый братец.
— Это было волнующе.
— Ничто, ничто, кроме полного признания, не могло бы помочь мне больше. Когда я отправил тебя на улицу, я как раз надеялся, что ты сумеешь увидеть что-нибудь в таком роде.
Эдмунд теперь совсем воспрянул духом и повернулся к леди Джейн.
— Ах, Джейн, — сказал он (потому что тоже рос с ней), — ты бы поразилась, увидев меня там! Переодетым до неузнаваемости.
Леди Джейн, которая уже давно созерцала костюм Эдмунда, сказала с гримаской:
— Говорю это на правах твоего старейшего друга, Эдмунд. Ты выглядишь не наилучшим образом.
— Возможно, возможно, но оно того стоило.
Она улыбнулась, потом повернулась к Леноксу и сказала:
— Значит, это был Клод?
Эдмунд кивнул, но Ленокс предостерегающе поднял палец.
— Нет, — сказал он. — Нет, не совсем.
И Эдмунд, который — бедняга! — перенес за прошедшие минуты много взлетов и падений, пробормотал с некоторой растерянностью:
— Как так? О чем ты?
— Клод, как ты, наверное, помнишь, Эдмунд, по твоему же собственному свидетельству, на балу имел полное алиби.
— Я мог и ошибиться, — сказал Эдмунд.
— Ты не ошибся. Клод не убивал Джека Сомса.
— Черт! — воскликнул Эдмунд.
— Клод хладнокровно отравил Пруденс Смит, а вот его двоюродный брат, Юстес Брамуэлл, убил Джека Сомса, тоже хладнокровно, во время бала.
В последовавшем молчании леди Джейн и Эдмунд сидели, застыв в абсолютной неподвижности, а Ленокс, который, правду сказать, имел склонность к драматическим эффектам, направился к столу, взял щепоть табака из сигаретницы и снова раскурил трубку, прежде чем вернуться на диван.
— По раздельности? — наконец сказал Эдмунд.
— Нет. В полной согласованности. Настолько, что у каждого было полное алиби касательно одного из убийств, что на некоторое время и сбило меня со следа. А будь дело предоставлено Итедеру, полагаю, Ярд остался бы с носом. На редкость умные ребята, и умный план. Я сталкивался с подобным и раньше — братья Олхоффен. Обычно один — главарь и уговаривает второго.
Леди Джейн все еще молчала, и Ленокс осознал, что на краткую минуту забыл, почему он вообще оказался втянутым в это дело.
— Прости, Джейн, — сказал он.
После паузы она отозвалась:
— Нет, я благодарна тебе.
— Лучше, что оно раскрыто.
— Да, конечно, — согласилась она.
Некоторое время все трое молчали. Наконец леди Джейн снова заговорила:
— Как ты это определил?
Теперь Ленокс встал и начал расхаживать по комнате, отвечая на ее вопрос, пока она и Эдмунд продолжали сидеть, а Грэхем все так же стоял у двери.
— Все было очень неясно, крайне неясно, но, как я уже говорил, Эдмунд, сегодня утром я сузил круг подозреваемых до двух кузенов и их дяди. И тогда, как обычно в таких случаях, серии мелких и не таких уж мелких подробностей начали складываться воедино у меня в уме. Я нашел древесный лист, редкий лист, там, где ему никак не следовало находиться — вблизи от подоконника окна Пру Смит, из которого выпрыгнул Юстес, убив Сомса, а позднее я вспомнил, что при моей первой с ним встрече я заметил, что из его кармана торчат веточки и листья. Такое часто можно видеть у ботаников, когда они собирают образчики, и потому тогда я не придал этому никакого значения. Но позднее припомнил.
— Но это мог быть и Барнард, — сказала леди Джейн. — Ты помнишь, как он сводил меня в ботанические сады?
— Да, ты права. Это несколько осложнило дело. Но другие улики помогли покончить с этой путаницей.
— Какие другие улики? — спросил Эдмунд.
— Свеча. Я сразу заметил, что в комнате Пру Смит была свеча, ни разу не зажигавшаяся. Грэхем, напомните мне, что вам сказала горничная.
— Она сказала, сэр, что экономка выдает новые свечи очень скупо.
— Вот именно. Сведение не просто полезное, но многозначительное. Только потому, что вы узнали это, Грэхем, несколько позже я, случайно увидев Клода с расстегнутой манжетой, обратил внимание на маленький ожог выше запястья.
— Пру и Клод, должно быть, подрались, — осторожно предположил Грэхем. — Пятна воска на полу, сэр, — добавил он, словно спохватившись.
— Вот именно. Мы с Мак-Коннеллом обнаружили пятна воска на полу комнаты Пру Смит. Теперь я полагаю, что умерла она, поскольку подслушала, как Клод и Юстес говорили про Сомса, и вступила в конфликт с Клодом, с которым была близка. Во время ссоры они, возможно, схватились и сметали на пол всякие вещи, включая, как согласен Грэхем, свечу, обрызгавшую воском пол и обжегшую Клода. Быть может, перед тем Пру держала свечу, чтобы посветить им. В любом случае двое молодцов увидели в этом улику — в сломавшейся свече — и заменили ее. Разумеется, живя наверху, они могли иметь столько свечей, сколько им требовалось.
— Но если между ними произошла драка, — сказал Эдмунд, — то использование яда не было ли слишком уж окольным способом?
— Ты прав, — сказал Ленокс. — Полагаю, Клод уговорил ее на какое-то время придержать язык. Предположу, что она с неохотой согласилась и тем дала им достаточно времени отравить ее. Между прочим, я нашел еще кое-что подозрительное: носовой платок под кроватью в комнате Юстеса: он пахнул перечной мятой и воском, возможно, из-за частичек воска на нем. Предполагаю, Юстес вытер руку кузена его собственным платком, а затем припрятал платок, зная, что у него нерушимое алиби касательно убийства Пру Смит — на случай, если ему понадобится шантажировать Клода, а то и выдать его полиции с платком в качестве улики.
А затем добавилось еще кое-что — молодой Хилари, член Парламента (я сидел рядом с ним на балу), упомянул мимоходом, что Клод и Юстес, члены его клуба, вроде бы близки — не разлей вода. Вспомнил я его слова совсем недавно. Кроме того, он упомянул (но какое-то время спустя, и я не уловил связи), что оба они теперь при деньгах.
Мне бы следовало обратить внимание на это сразу, и тогда бы я заметил еще многое. Их алиби были слишком уж безупречными. Сначала услышать, что Юстес писал картину, всецело и надолго погрузившись в это занятие столь увлеченно, что подчеркнуто ни разу комнату не покидал, а затем услышать от него на следующий день, что он кое-как наляпал оставшуюся краску? Почему он сначала был таким требовательным к себе, а затем таким небрежным? Ради нерушимого алиби, сохранять которое на другой день не требовалось. Мне, право же, следовало заметить это тогда же. Всякий раз, когда алиби выглядит непробиваемым, его необходимо расследовать.
