вином янтарного цвета и осушил его залпом. У него слегка кружилась голова: он ничего не ел с самого утра. Лестница наполнилась людьми; дамы смеялись и хлопали в ладоши, мужчины шумно переговаривались.
– Я полагаю, принц-регент будет рад узнать счастливую весть, – сказал премьер-министр. – Его высочество вместе с герцогом Йоркским находится на званом ужине у Боэмов, на Сент-Джеймс-сквер. Пожалуй, я поеду с вами.
Они вдвоем втиснулись в почтовую коляску; от Перси несло по́том, гарью и кровью, от Ливерпуля – винными пара́ми. Скрещенных «орлов» майор удерживал вытянутыми руками, боясь зацепить ими за что-нибудь и молясь про себя, чтобы его мучения поскорее закончились.
Уже стемнело, на улицах зажигали фонари. Люстры на первом этаже роскошного особняка Боэмов ярко сияли, в раскрытые окна вырывалась музыка: начинался бал. Увязавшаяся за коляской толпа затопила всю площадь; мальчишки, подсаживая друг друга, карабкались на постамент памятника Вильгельму III, чтобы лучше видеть, цеплялись за хвост и ноги бронзового коня. Ну, еще одно усилие! Перси взял в охапку своих «орлов» и поднялся на крыльцо. Перед ним распахивали двери.
– Победа, сир! – выдохнул он на пороге бальной залы.
Древки с деревянным стуком упали на пол – к ногам принца-регента. Музыка смолкла, пары остановились. Георг перешагнул через поверженные знамена, сжал обеими руками майора за плечи:
– Поздравляю вас, подполковник!
Перси наклонил голову. Толстые дряблые щеки принца с пятнами румян подпирал накрахмаленный галстук, красные губы влажно блестели.
– Надеюсь, наши потери невелики?
– Ваше высочество, не прогневайтесь, но я не смею скрывать от вас горькую правду: победа досталась дорогой ценой. Соблаговолите прочесть.
Генри достал из-за пазухи красную бархатную сумочку и вынул из нее депешу герцога Веллингтона, адресованную военному министру.
Герцог Йоркский встал рядом с братом; он был так же толст и щекаст, но его шевелюра начинала редеть, удлиняя лоб, тогда как волосы принца Уэльского, разменявшего шестой десяток, лежали над его челом густой волной. Гости стали подходить поближе; дама лет пятидесяти в узорчатом «французском» платье до самого пола что-то быстро говорила, прикрываясь веером, на ухо глуховатому старику – Перси понял, что это и есть мистер и миссис Боэм, богатый банкир и его сплетница-жена.
Лицо принца-регента увлажнилось от слез, его плечи вздрагивали от рыданий. «Что, что?» – шелестело по залу. Георг отдал депешу графу Ливерпулю, тот зачитал ее вслух. Гробовое молчание нарушалось лишь женскими «ах!» при каждом новом имени отличившегося в бою офицера – погибшего или искалеченного. По просьбе принца-регента, граф вышел на балкон и повторно огласил депешу для толпы.
Подробное описание сражений, пересыпанное иноземными названиями и незнакомыми именами, слушали, наморщив лбы в мыслительном усилии.
– С величайшим удовлетворением могу уверить вашу светлость, что армия никогда, ни при каких других обстоятельствах, не вела себя лучше. Гвардейская дивизия под командованием генерал-лейтенанта Кука, который был серьезно ранен, генерал-майора Мейтланда и генерал-майора Бинга подала пример, которому последовали все; нет ни одного офицера, ни одной воинской части, которые не вели бы себя достойно.
Вот это было уже понятно; ночной воздух огласился ликующими криками.
Гости покидали бал, дамы были бледны, кавалеры удручены; принц-регент с братом уехали еще раньше. На лице Дороти Боэм было написано отчаяние. «Ну вот, еще один бал испорчен», – подумал про себя подполковник Перси.
Глава двадцатая. Обрезанные крылья
«Император в Париже! Император в Париже!»
Его карету видели у заставы Нейи в половине шестого. Да, это была она, мясники с бойни в Руле ее узнали. Молочницы разносили по домам новость, облетавшую очереди к лавкам пекарей и распространявшуюся всё дальше, шире и глубже, точно капля чернил на промокательной бумаге. Император в Париже, он поехал в Елисейский дворец. Туда уже съезжаются кареты вельмож. Мы победили? А как же! Позавчера у Дома Инвалидов палили из пушек в честь трех сражений, выигранных императором одно за другим, и вот он уже здесь! Всех разбил и прилетел. Орел! Армии пешком возвращаться долго, а у «Шляпы» дел невпроворот. Надо пойти ко дворцу. Да, идемте все! Да здравствует император!
* * *
– Армия не уничтожена! Генерал Груши разбил Тильмана, сохранил свой корпус и отвел его в Суассон! Нам нужно сплотиться вокруг императора и выставить надежный заслон против прусских и британских войск, чтобы не отдать столицу в руки врага!
Последние слова Лазара Карно потонули в возмущенных возгласах депутатов.
– Император губит армию, Франция не может быть спасена, пока он здесь! – выкрикнул с места Лафайет. – Остановить неприятеля можно, только вступив с ним в переговоры, а коалиция не станет говорить с человеком, препятствующим миру во всём мире!
Его поддержали одобрительным гулом. Карно обернулся к Ланжюинэ, который уже давно тряс своим колокольчиком. Сивые волосы министра были встрепаны, тонкогубый рот слегка перекошен, тусклые глаза с большими мешками под ними смотрели не мигая. Шум не давал ему продолжать, Карно сошел с трибуны. И на нее тотчас поднялся Люсьен Бонапарт.
– Я предлагаю! – крикнул он, выставив ладонь в сторону Лафайета, вставшего с места. – Я предлагаю составить комиссию из пяти депутатов, которые обсудили бы этот вопрос вместе с министрами и нашли взаимоприемлемое решение.
Лафайет снова сел. Сквозь стихающий гул голосов пробился звон колокольчика; Ланжюинэ положил его на место. Люсьен убеждал председателя вынести это предложение на голосование – ковать железо, пока горячо. По рукам побежала записка, адресованная Антуану Жею; получив и прочитав ее, Жей тотчас поднял руку, прося слова.
– Я прошу председателя вызвать поочередно всех министров, чтобы они объявили со всем прямодушием, считают ли они, что Франция способна выстоять против вооружившейся против нее Европы и что присутствие здесь Наполеона не является непреодолимым препятствием для восстановления мира!
Зал зашумел, соглашаясь; к трибуне уже шел Фуше.
– Министрам нечего добавить к своим предыдущим докладам, – объявил он и пошел назад.
Карно и Коленкур хотели возразить, но Жей прочно обосновался на трибуне и произносил пламенную речь против императора, то и дело прерываемую бурными аплодисментами. Когда он выдохся, Люсьен попытался опровергнуть некоторые его слова, но тут снова вскочил Лафайет:
– Три миллиона французов погибли за десять лет ради человека, который и сегодня хочет
