говорилось в толпе:
– Вон, глядите, Монсиха поехала! Царская девка, Кукуйская царевна! Из возка дым валит, чтобы она белым телом к подушкам не примерзла!
Бесило это его, и он все чаще подумывал о том, чтобы презреть обычаи, порядок и жениться на Анхен. Вот это будет жена, не чета Евдокии! Она и его начинания поймет, и показать ее не стыдно! Себя держит вольно, но достойно!
А она все комфортнее утверждалась в своей позиции. Приятно ей было и раболепие, которое ей показывали в глаза. Не упускала из ручек ни одну монетку. В деньгах она нуждалась все больше и больше, обволакивая Петра при встречах нежностью, незаметно выпрашивала для себя желаемые подарки. Делала это умело, выбирая момент, когда он размякший и ему лень отказать. Чаще всего это было в ее спальне после утоленной любви.
– Слыхала я, Питер, что Дудинска волость без призору стоит! – клала ему на грудь свою белокурую голову и заглядывала в глаза. Они еще были с поволокой, не остывшие, от только что закончившейся ласки.
– Ты хуже мужика, ей Богу! – в сердцах говорил Петр. – Это мне положено опосля амуров о делах думать. А по твоей бабьей натуре, надо бы в неге пребывать и ластиться!
Она тогда улыбалась загадочно и гладила по голому животу.
– А я и думай. Так ты ко мне приехай в Москве, а так будешь там, где-то, и по дорог, я тут в красивый дом. Ты бы мне, Питер, везде дом строил, где ехал! Тогда мы никогда не разлучать!
Все чаще стала она и Русь поругивать. Петру становилось стыдно и за народ свой, и за державу свою. Вспоминал он порядок и ухоженность Европы и зубами скрипел от обидного несоответствия России европейскому порядку. И вот он уже резал бороды, укорачивал кафтаны, заставлял табак курить, кофий пить. Наказывал за сор на улицах, заглядывал во дворы, указывал, как строить дома, влезал в души, менял привычки, контролировал мысли. Онемечивал народ. Будто не в России хотел быть, а в Европе. Повелевал немецкое платье носить, дамам грудь красиво открывать, не кукситься более в теремах на женской половине, а, принарядясь, выходить на ассамблеи, чтобы видом своим доставлять удовольствие компании. Русских Авдотий и Прасковий всех под Анхен ровнял. И жажда передела была неутолима! Все было не так, все равно русский дух чувствовался во всем!
Вот тогда и решение пришло Петербург строить. Там было все на новый лад, и дома, и платье, и мысли. Начинал строить город, мечтая о том, как под конец жизни будут гулять они с Анхен по чистым, красивым улицам, и она будет с обожанием смотреть на своего повелителя, кто создал для нее это чудо!
Вернулся в мыслях в тот вечер, когда праздновали возвращение из-за чужбины. Хмельные и от вина, и от встреч с любимыми, и от возвращения домой. Еще немного чужие, отвыкшие от российского быта и родных мест. Смотревшие на всех и вся чуть-чуть свысока.
– Чаю, не долго тут с нами будете, Гер Питер, и красавицы не остановят! – сказал ему тогда во дворце Лефорт. – Мню, Анхен ждет. Народ много, боюсь, не дадут вам пройти, подземный ход придется!
Вспомнилось, как шел, согнувшись, освещая себе путь факелом, а сердце билось громко и нетерпеливо, подгоняя его. Сзади шлепал сапогами Алексашка, не успевавший за ним. Петр не замечал ничего. Сейчас, скоро, еще мгновение, и он увидит ее, крепко прижмет к себе. Он помнил ее теплые руки, которые обнимали его за шею.
– Не смотрите на меня, Гер Питер, я в домашнем, – зазвучал в ушах ее голос, когда явился перед нею неожиданно, не предупредив. Не понимала, глупая, что вот такая, незащищенная, и нравилась ему больше всего.
– Ви весь в пили, я велю принести вода. Ви надо умыться с дороги.
– Аннушка, не ходи, присядь, – говорил он ей. А в памяти еще было, как накануне гнал коня, торопясь к ней изо всех сил. – Сядь со мной рядом.
Покорно садилась, глядела снизу в глаза. Голубые они были у нее и такие, что и не прочитаешь ничего, кроме того, что показать хотела…
…Петр оглянулся в ту сторону, где был подземный ход к дому Анны.
– Заделали ход, – угадал направление его взгляда Иван Данилович. – Обваливаться начал. Здесь ведь и Елизавета Петровна, и Екатерина Вторая останавливались. Все что-то меняли по своему вкусу, а в советское время здесь чего только не было!
– Да, много дворец сей повидал! – повернулся Петр к своим спутникам. – Бо́роды боярские брил, кафтаны укорачивал! У бояр бельма вылезали от страха, будто головы им режу! Какое тогда дебоширство устроили! Как Никита Зотов освятил постройку, мы его патриархом Немецкой слободы и Кукуя провозгласили. Трое суток гуляли! Никого не отпускали с пиршества. Приказал я спать гостям по очереди и участием своим дрова в костер веселья подбрасывать. А ежели кто, хоровод ведя, засыпал на ходу, тому Лефорт штрафную наливал. Никто так праздновать не мог, как он! И в деле первый, и в забаве! Огненные огни запускали, всю рыбу в Яузе перепугали. Токмо недолго он тут прожил! Аккурат месяц после новоселья! А потом слег и помер в 44 года!
Петр потянулся рукой к голове, по привычке, желая снять парик, как будто стоял перед гробом Лефорта.
– Всю жизнь его недоставало! И в радости помнил, и в горе тосковал!
В глазах царя блеснула слеза. Он отошел в сторону, чтобы не показывать своих чувств.
– Переживает! – шепнул Толик Егору.
Толик был прав. Чем старше становился Петр, тем больше скучал по Лефорту. Его присутствие скрашивало любую компанию. Франц никогда не поддавался плохому настроению и не надоедал жалобами. Казалось, что все, что он делал, получалось у него легко и само собой. Он был щедрым, отдавал больше, чем получал взамен, и никогда ничего не просил. О том, что ему было порой очень нелегко, Петр узнавал от третьих лиц или видел сам. При этом, если заговаривал с другом о его проблемах, Лефорт всегда отшучивался и говорил:
– Что имей значение мой ничтожный трудность для великий Россия, Государь! Ви не беспокой, я всегда был и есть на ваша служба! Ваш покой и благополучие для меня превыше всего!
Даже когда у Лефорта не было денег, он занимал у соседей, но все равно щедро принимал у себя Петра и его окружение.
Именно потому что он не просил ничего, хотелось молодому царю сделать другу очень щедрый подарок. Лефорт был для него и наставник в делах, и
