Бристоль, и таким образом совершенно отрезал войска Лестера от Англии. Этот маневр поставил его между силами графа и его сына Симона, шедшего с востока на помощь отцу.
Быстро обратившись на второй отряд, Эдуард напал на него при Кенильворте и с тяжелыми потерями загнал в стены замка. Но это было более чем уравновешено тем, что отсутствие короля позволило графу прорвать линию Северна. Захваченный врасплох и изолированный, Симон вынужден был искать себе помощи в открытом союзе с Левелином и обратиться на восток с уэльскими подкреплениями. Но захват его кораблей и мостов на Северне отдал его во власть Эдуарда, а сильная атака последнего отогнала его разбитые войска в горы Уэльса. В полном отчаянии граф бросился на север к Герфорду, но отсутствие Эдуарда позволило ему 2 августа переправить свои войска на лодках через Северн ниже Уорчестера. Известие об этом заставило Эдуарда вернуться к реке, но граф после длинного ночного перехода уже достиг утром 4 августа Ившема, тогда как его сын, вернувший, благодаря отступлению Эдуарда, свободу движений, в ту же ночь подошел к небольшому местечку Алчестер. Обе армии были теперь отделены одна от другой каким-нибудь десятком миль, и их соединение казалось обеспеченным, но обе они были истомлены трудными переходами, и в то время как граф неохотно подчинился желанию бывшего с ним короля остановиться в Ившеме для церковной службы и обеда, армия Симона-младшего остановилась ради того же в Алчестере.
«Увы! То были два горестных обеда!» — пел Роберт Глостерский. В ту достопамятную ночь Эдуард спешил от Северна по проселочным дорогам, чтобы занять небольшое пространство, разделявшее обе армии. С наступлением утра войско Эдуарда уже достигло дороги, ведшей на север от Ившема к Алчестеру. Ившем лежит на сгибе Эйвона, там, где он поворачивает к югу, и единственный выход из него закрывала высота, на которой и расположил свои войска Эдуард. С целью отрезать Симону всякое отступление на другую сторону реки переправился отряд Мортимера и завладел всеми мостами. Приближение войска Эдуарда побудило Симона двинуться вперед, и в первую минуту он принял его за армию сына. Хотя надежда тотчас рассеялась, но в нем пробудилась гордость солдата, когда в правильном движении врагов он увидел доказательство пользы своих наставлений: «Клянусь рукой святого Иакова, — воскликнул он, они идут умело, но ведь этому они научились у меня!» Ему довольно было одного взгляда, чтобы убедиться в безнадежности борьбы. Для горсти всадников и толпы полувооруженных уэльсцев было невозможно сопротивляться дисциплинированному рыцарству королевской армии. «Вручим наши души Богу, ибо наши тела — во власти врагов», — сказал Симон окружавшей его небольшой группе. Он уговаривал Гуго Деспенсера и остальных товарищей бежать. «Если ты умрешь, то и мы не хотим жить», — доблестно отвечали они. Через три часа резня была окончена. Уэльсцы побежали при первом же натиске, как овцы, и были беспощадно перебиты в полях и садах, где искали себе убежища. Небольшая группа рыцарей, окружавших Симона, отчаянно билась; они падали друг за другом, и наконец граф остался один. Удары его меча были столь страшны, что он почти достиг уже вершины холма, когда чье-то копье повергло наземь его коня; но и тут Симон отказался от предложения сдаться и защищался, пока удар сзади не нанес ему смертельную рану. «Это милость Божья!», — воскликнул великий патриот, падая на землю и испуская последний вздох.
РАЗДЕЛ IV
ТРИ ЭДУАРДА (1265–1360 гг.)
Глава I
ЗАВОЕВАНИЕ УЭЛЬСА (1265–1284 гг.)
В то время как литература и наука, на короткое время расцветшие в Англии, были заглушены смутами войны баронов, оживление поэзии поставило в резкое противоречие общественный строй и духовную жизнь Уэльса.
Судя по внешним признакам, Уэльс в XIII веке был погружен в полное варварство. Целые века ожесточенных войн и междоусобиц, отчуждение от общехристианской культуры изгладили все следы древнеримской цивилизации, и непокоренные еще бритты превратились в массу диких пастухов, одевавшихся в звериные шкуры и питавшихся молоком своих стад; они были вероломны, жадны, мстительны, не имели политической организации выше клана, разъединялись страшными распрями и сходились только для битвы и набегов на чужестранцев. Но в душе этого дикого народа все еще тлела искра поэтического огня, воодушевлявшего их четыреста лет назад песнями Анеурина и Лайуорча Гена на борьбу с саксами. И вот в час крайнего падения Уэльса его молчание было внезапно нарушено толпой певцов. Эта песнь XII века исходила не от того или другого барда, но от всего народа. «Во всяком доме, — говорил наблюдательный Жеральд де Барри, — чужестранцы, прибывшие утром, наслаждаются до вечера рассказами девушек и игрой на арфе».
Романтическая литература племени нашла удивительное выражение в его языке, бывшем таким же потомком древнекельтского наречия времен Цезаря, какими романские языки являются для латыни его эпохи. Этот язык получил определенный строй и литературную обработку гораздо раньше всех остальных языков новой Европы. Ни в одной средневековой литературе язык не достигал такой обработанности и законченности. В этих отработанных формах кельтская фантазия играет с поразительной свободой. В одной из позднейших поэм Гуайон Малый превращается в зайца, рыбу, птицу, пшеничное зерно, и это не более чем символ причудливых форм целой серии рассказов, а «Mabinogion», в которых проявилась игра кельтского воображения, пришли к высшему совершенству в легендах об Артуре.
Их веселая причудливость не обращает внимания на действительность, предание, вероятность и упивается невозможным и нереальным. Когда Артур отправляется в неведомый мир, то едет на стеклянном корабле. «Нисхождение в ад» в описании одного кельтского поэта отбрасывает и средневековые ужасы, и средневековое благочестие: спустившийся туда рыцарь проводит годы адского заточения в охоте, пении и беседах с прекрасными женщинами. Мир «Мабиногиона» — мир чистой фантазии, мир чудес и очарования, мрачных лесов, тишина которых прерывается звоном колокола отшельника, и светлых полян, где свет играет на доспехах героя. Каждая фигура, проходящая через воображение поэта, сверкает яркими красками. «Девушка была одета в платье из блестящего шелка, вокруг ее шеи вилось ожерелье из червонного золота, украшенное изумрудами и рубинами. Ее золотистые волосы блестели ярче дрокового цветка, цвет лица был белее морской пены, а пальчики — прекраснее лесного анемона среди брызг лугового ключа. Глаза сокола не ярче ее очей. Ее грудь была белее груди лебедя, а щеки — румянее самых красных роз».
Всюду здесь восточное богатство пышных образов, но эта роскошь редко подавляет воображение. Восприимчивость кельтского характера, столь чувствительного к красоте, столь жаждущего жизни, ее треволнений, ее грусти и радостей, умеряется страстной меланхолией, восстающей против невозможного,
