на первом ряду сидела двоечница Людка Лиходеева, от хохота которой у меня звенело в ушах.
Я несла своей подруге новый коллаж, который готовила весь вечер, – мы тогда увлекались этим. Уже видела, как вспыхнут ее большие карие глаза, как она обрадуется моим находкам… Это был последний коллаж, который я сделала в жизни, и он упокоился на дне мусорной корзины в школьном туалете. Мне было одиннадцать лет.
С тех пор я не дружила с девчонками и не чувствовала потребности в этом. О том, что меня по-настоящему интересовало, можно было поговорить и с мальчишками. Но где-то внутри меня, в памяти тела или души, до сих пор сохранился тот великолепный трепет, испытанный несколько лет назад…
Поэтому, когда я вернулась домой, проведав Артура (о чем он так и не узнал, к счастью!), и увидела, какими мои мальчишки выглядели взбудораженными и счастливыми, то лишь порадовалась за них. Конечно, они списали это на то, какой классный фильм посмотрели, и по очереди пытались пересказать мне сюжет, хоть и знали, что я видела его.
Поскольку никаких сомнений в их ориентации никогда не возникало и шипперить их я не собиралась, то страшно обрадовалась тому, как легко они оказались на одной волне. Причем до такой степени, что Никита предложил Сережке перекантоваться у него, раз возвращаться домой пока опасно. Это куда удобнее, чем путаться у меня под ногами… И тот радостно согласился.
Что меня удивило – Никита все же нашел время прочитать мой рассказ. Позвонил, когда я уже собиралась отключить на ночь телефон, и мне показалось, что голос его срывается от радости:
– Сашка, это же здорово! Как ты такое придумала? Не, ну похожие мотивы встречались, конечно, но у тебя это так… жизненно, что ли… Черт! Я не умею говорить о литературе. Наверное, у Артура лучше получится. Он уже прочитал?
– Я ему еще не показывала. Больше никому пока…
Никита замолчал. Потом проговорил совсем тихо:
– То есть я – первый?
Речь шла только о чтении рукописи, но я почувствовала, что сделала его счастливым. И подтвердила:
– Ты – первый. И знаешь, Никита, я рада, что это именно ты.
Счастливый человек способен свернуть горы…
Я убедилась в этом, когда Никита Ивашин развернул бурную деятельность и втянул в нее Сережку. Впрочем, тот был только рад втянуться во что-то стоящее.
Даже с большим энтузиазмом, чем я, они взялись продумывать, как будет устроен наш приют. Мне не хотелось лишний раз появляться в опустевшем и гулком от уныния отцовском доме, и я отправила мальчишек одних. Сережка нарисовал план каждого этажа, и они составили перечень, в каком крыле что будет расположено, учитывая гостиницу для хозяйских собак, которым потребуется платная передержка, и несчастных женщин, сбежавших из собственной жизни.
Участок ребята тоже зарисовали и прикинули, где поставить утепленные вольеры для собак, в каком углу соорудить площадку для выгула.
– А ОКД они у нас будут проходить?
– Слушайте, их подальше или поближе к детскому городку?
Мне хотелось, чтобы дети подружились с собаками, и я решила, что в моем приюте буду принимать только единомышленниц. Имею же право?
Пока мы старались не заглядывать в отдаленное будущее и не гадали, что станет с собаками и с нами, когда кончатся деньги от продажи Никиткиной квартиры. Это же миллионы! Разве собаки могут столько сожрать? На крайний случай у нас оставалась моя квартира… Надеюсь, к тому времени я отойду настолько, что смогу поселиться в доме отца вместе со всей этой сворой собак, друзей и жертв абьюза. Собачья гостиница была небольшим подспорьем в нашем деле… А на квартиру Артура мы не покушались – вряд ли его устроит такая компания! Но мы договорились с ребятами, что у нас будет гостевая комната на случай, если Артур или кто-то другой останется переночевать.
Думать о том, что через несколько лет он вообще перестанет интересоваться моей жизнью, мне было невмоготу.
Когда Артур сообщил мне, что Яне отдали тело сестры, я тут же позвонила Никите, ведь это был вечер пятницы, значит, в воскресенье мы могли отправиться в Щербинку. Серега, конечно, увязался с нами, они теперь были неразлучны. И это меня только радовало, ведь они спасались друг другом. Я со своим одиночеством уже сжилась настолько, что мне никого не хотелось впускать в свою жизнь. Кроме Артура, конечно… Он, как и раньше, заезжал ко мне утром с круассанами и поднимал ни свет ни заря, хотя мне абсолютно нечем было заняться.
– Пиши, – строго приказал он, когда я показала ему новый рассказ. – У тебя получается, Сашка. Правда. Мама гордилась бы тобой.
О чем бы мы ни говорили, мама присутствовала во всем, и я была безмерно благодарна Артуру за то, что он дорожит памятью о ней ничуть не меньше.
Когда он улетел на работу, я убрала со стола, помыла чашки и разноцветные тарелочки, которые Артур купил специально, чтобы с утра у меня поднималось настроение. На них были такие замысловатые загогулины, что можно было долго рассматривать их и дорисовывать фантастические образы.
Потом я с некоторым страхом вошла в свою комнату и, забравшись на диван, открыла ноутбук, чтобы еще раз перечитать рассказ «Единственный поезд», написанный позавчера. Я и не ждала, что Артур прочитает так быстро… В этой короткой истории неожиданно для меня самой слились нынешний сентябрь, моя тоска по собаке и невидимая печаль, разлитая в воздухе:
«Уже исходил дождями сентябрь, когда Дюк хоронил свою собаку. Он нес на руках окоченевшее, так и не успевшее вырасти тело Рэя, и тот покачивал головой в такт шагам: да, да, я все понимаю…
Отвергнув мысль о том, чтобы упаковать тело в мешок и тащить не Рэя, а так – поклажу, Дюк озадачивал редких прохожих, которые потом глядели ему вслед, пряча побледневшие от близкого дыхания зимы лица.
Он принес Рэя в бор и уже здесь укутал его в мешок от дождя, чтобы тот мог спокойно дождаться, пока хозяин соорудит могилу. Копать было трудно, то и дело встречались жилистые сосновые корни, а Дюк не догадался захватить с собой топор. Можно было сбегать домой, но он боялся оставить Рэя одного: по бору часто шастали подростки и могли обидеть щенка. Он принялся яростно рубить корни лопатой, приговаривая: “Мало тебе, Дюк, мало!” От боли, разраставшейся с того мига, как Рэй затих у его колен, страдальчески оскалив едва сменившиеся зубы, Дюк быстро слабел и только громче всхлипывал на взмахе: “Так тебе… Так тебе…”
