что ничего не почувствовал, когда он меня бил. Ни одно из его слов не имело никакого веса. Меня не волновала смерть, но я хотел посмотреть, насколько далеко я смогу его подтолкнуть, даже если это означало бы поговорить хоть раз.
— Знаешь, что я ему наконец сказал?
Она моргает, прижимая руки к животу.
— Я назвал его трусом.
Она втягивает воздух. Я убираю точильный камень, но лезвие держу в руке. Когда я делаю шаг вперед, она отступает ближе к своей машине, пытаясь дать нам больше дистанции. Я шиплю сквозь зубы, давая ей понять, что могу прочитать каждое микродвижение.
— В конце концов он остановился. Но я не мог ходить в школу неделями, потому что тогда они бы узнали. Знаешь, что я сделал вместо этого?
Мои пальцы касаются пистолета, металл гладкий, как кожа Ремеди. Мне хочется раздавить ее голыми руками, но я продолжаю поглаживать пистолет и поправлять хватку ножа.
— Я украл его пистолет. А десять лет спустя я застрелил его из него.
Я убираю нож, опираясь ладонями по обе стороны от нее, прижимая ее к машине. Лунный свет отражается на ее сияющей коже, придавая ей темно-золотой оттенок, и это напоминает мне древние камни, как будто она хоронит меня заживо.
— Он был не единственный. — говорю я, — Но ты это знаешь.
Она закусывает губу, затем прижимает ладони к бедрам, пытаясь найти в себе силы посмотреть мне в глаза. Я хочу вырвать ее из защитной оболочки, чтобы она увидела, что именно она со мной сделала.
Я могу убить ее, и тогда она больше не будет иметь надо мной власти. Она станет еще одной жертвой. И я пойду дальше. Как я всегда делаю.
Но я, блять, не могу с ней так поступить.
— Как насчет твоих родителей? — она шепчет. — Биологические. Уинстон твой отец?
Я так смеюсь, так что у меня болит грудь.
— Ты думаешь, мы как-то связаны? — спрашиваю я.
— Вот почему ты убил его, не так ли? — она заикается. — Потому что в детстве он оставил тебя в приемной семье.
Она вкладывает смысл туда, где его нет. Я стискиваю зубы.
— Я убил Уинстона не потому, что мне нужно было осуществить семейную фантазию о мести. Я убил его не потому, что мстил за твою лучшую подругу. Я убил Уинстона, потому что хотел тебя, Ремеди.
С ее губ срывается легкий вздох. Она вздрагивает, пытаясь уйти, но я загнал ее в угол; выхода нет. Даже если она вырвется из моих рук, нас окружают деревья, кусты и океан. Она сможет убегать лишь до тех пор, пока я не найду ее.
Физически я с ней на этой пустой стоянке, но мысленно я снова в тех разрушенных домах, где меня оставили в мусорном баке. Обошел каждый дом, где у меня ничего не было. Раньше жизнь была простой. Я знал, чего ожидать. Это всегда был я.
Но теперь есть Ремеди. Она украла у меня эту жизнь.
— Эти гребаные ублюдки, те, у которых я на самом деле был? — я усмехаюсь, затем киваю голову в сторону. — Они оставили меня умирать. Поэтому я убил и их тоже.
Я положил руку ей на горло.
— Мне плевать на всех. Даже на тебя.
Ее охватывает страх. Она знает, что настал тот момент, когда я наконец убью ее. Но затем ее губы растянулись в улыбке, и она смеется. Она хихикает, как гиена. Звук эхом разносится по парку, смешиваясь с волнами.
Это ее нервы, а не настоящее развлечение, но меня это беспокоит. Мои внутренности скручиваются, и я сжимаю ее горло, перерывая ей дыхательные пути.
— Что, блять, смешного? — спрашиваю.
Ее рот шевелится, улыбка все еще на месте, хотя лицо краснеет. Я отпускаю ее, и она держится за грудь и снова смеется.
— Ты трус, Кэш. — говорит она, ухмыляясь. — Ты боишься меня, потому что знаешь, что между нами что-то есть. Потому что я что-то значу для тебя. И тебя это пугает.
Она расправляет плечи, вставая на ноги.
— Если ты собираешься меня убить, то перестань быть трусом и просто, черт возьми, сделай это.
В глазах у меня краснеет, когда я сжимаю нож, целясь ей в лицо, но в последнюю секунду я отмахиваюсь и вместо этого врезаюсь в ее машину. Лезвие прорезает металл.
Оставив его застрявшим в двери, я хватаю ее лицо обеими руками, впиваюсь ногтями в ее кожу, и, черт возьми, мне хочется ее поцеловать. Я хочу вырвать ей язык и показать, что она мне нужна, и я ненавижу это, но не могу.
Я заставляю ее встать на колени, затем выхватываю свой член и засовываю его ей в рот, пока она не давится, и слезы наворачиваются у нее на глазах.
Я толкаю себя вперед, вперед, вперед, пока ее горло не обхватывает меня, как вторая кожа, и она не может дышать. Она пытается вздохнуть, отталкивая меня, но я удерживаю ее, пока не чувствую, как ее нос прижимается к моему животу.
Я могу убить ее вот так. Задушить своим членом, пока засовываю два пальца в ее тугую маленькую киску, пока она не сжимается вокруг меня, приближаясь к своей сладкой, незначительной смерти.
Но я вытаскиваю. Она кашляет от неожиданного воздуха. Я выдергиваю нож из машины, адреналин бьет через меня, дыхание в груди расширяется, как будто я гребаный бог.
Я непобедим, и даже Ремеди не сможет меня остановить. Я приставляю нож к ее горлу, удерживая ее неподвижно, чтобы показать ей, что я все контролирую.
Но Ремеди не боится. Даже пытаясь восстановить дыхание, она облизывает нож вверх и вниз, как будто дразнит мужской член.
Мой член дергается, и ярость улетучивается. Она такая горячая, что я забываю как дышать. Ее язык щекочет кончик ножа, капля крови капает на влажную мышцу, и я не могу себе представить, чтобы другой человек в этом мире понимал меня так.
Я понятия не имею, делает ли она это, чтобы насолить мне, или она такая же испорченная, как и я. Но я беру ее волосы в пригоршню и возвращаю ее к своему члену. Я прижимаю лезвие к ее шее, и она стонет.
— Мы похожи, Ремеди. — говорю я.
Ее язык скользит вокруг меня, и мой член пульсирует, набухая. Черт возьми, мне хочется задушить ее своим обхватом, но я хочу дать ей это понять, чтобы она никогда этого не забывала.
— Мы похожи в том, что никогда не отпустим нас. Мы видим мир таким, какой
