понимаю вас.
— Я, видите ли, работал на военном заводе и, когда Анна Львовна ушла в армию, остался, если можно так выразиться, «солдаткой». Вскоре до меня дошли слухи, что Анна Львовна погибла. И так случилось, что я связал свою судьбу с другой женщиной.
«Неужели с Людмилой?» — с волнением подумал Баринов, мгновенно забыв об Анне Львовне и бросив на Людмилу Ивановну испытующий взгляд.
— Наша жизнь не удалась, — продолжал Ефимов. — Дело в том, что у нас с Анной Львовной двое ребят, девочек. Вторая жена оказалась для них мачехой в худшем смысле этого слова. Людмила Ивановна ее знает. Пришлось отдать девочек на воспитание матери Анны Львовны. Теща стара, больна, раздражительна. Я не сумел создать им нормальную жизнь. Теперь они без отца, без матери. Судьба детей меня мучает.
«Счастье, что Людмила здесь ни при чем», — с облегчением подумал Баринов.
Ефимов извлек из кармана помятую фотографию. Две большеглазые девочки в длинных неуклюжих платьях смотрели на Баринова. И было нечто в их взгляде, что удивило его и чего он не мог разгадать.
— Когда выяснилось, что Анна Львовна жива, я откровенно написал ей, что женился. Она не ответила мне, а затем и вовсе перестала писать.
— А давно вы писали ей? — спросил Баринов, стараясь установить, знает ли Ефимов о его отношениях с Анной Львовной.
— В сорок втором году, летом.
«Не знает», — заключил Баринов, снова вспомнив, что встречался с Анной Львовной лишь с осени того года.
И тут же ему стало ясно другое: Анну Львовну толкнули к нему обида и оскорбленная гордость женщины. Стало ясным и то, почему она избегала говорить о своей семье и почему так скоро и решительно его оставила. Правда, он и тогда почувствовал, что тут нечто большее, чем женский каприз, и не противился разрыву.
— Матери своей Анна Львовна писала, — неожиданно вставила Людмила Ивановна, точно давая понять мужчинам, на чьей стороне ее сочувствие.
— Да, — кивнул Ефимов, — и посылала девочкам продукты, подарки. Но она строго-настрого запретила матери давать читать мне ее письма.
— Откуда ж вы знаете, что она была со мной в одной части? — спросил Баринов.
— Простая случайность: мы познакомились с Людмилой Ивановной в одном доме и, разговорившись, установили это. Я поделился своими горестями.
Людмила Ивановна добавила:
— Мне хотелось помочь Сергею Михайловичу, и я собралась было спросить тебя об Анне Львовне в письме, но тут ты сам сообщил, что возвращаешься домой.
— Я очень ждал вас, приходил к Людмиле Ивановне почти каждый день, — сказал Ефимов.
«Так вот что заставило «доброжелателя» настрочить мне это гнусное письмо!» — подумал Баринов с облегчением и заметил:
— Мой отъезд задержался — не отпускали.
Ефимов вздохнул:
— Со стороны Анны Львовны было, конечно, жестоким оставлять меня без всяких вестей о себе, но мне б не хотелось, чтоб вы о ней дурно думали... Я, во всяком случае, ей не судья.
«Не судья»... — повторил про себя Баринов, дивясь последним -услышанным словам, — столь точно они выражали то, что он сейчас подумал о себе.
Ефимов сидел с поникшей головой, рассеянно помешивая ложкой остывший чай. Недружелюбное чувство, какое Баринов недавно ощущал к нему, рассеялось: не подсудимый, кого он так недавно готов был судить, и не судья, казалось, готовый судить его самого, а скорее товарищ, запутавшийся, страдающий человек, которому хотелось протянуть руку помощи.
— Чем же я могу вам помочь? — участливо спросил Баринов.
— Расскажите мне об Анне Львовне всё, что вы знаете...
И Баринов рассказал.
Он рассказал, какой мужественной показала она себя в суровых условиях войны, как быстро освоилась с трудной работой в военном трибунале, была награждена орденом. Рассказал, какой она хороший, чуткий товарищ, как теплым словом умела ободрить в тяжелую минуту, как ухитрялась порой состряпать что-нибудь повкусней и угостить товарищей. Он рассказывал так подробно, словно читая книгу ее жизни, страницу за страницей, и лишь пропустив одну из них, которую не следовало вспоминать.
— Мне приятно, что вы так отзываетесь об Анне Львовне, — растроганно сказал Ефимов.
В передней, оставшись наедине с Бариновым, прощаясь, он дружелюбно сказал:
— Хорошо, что вы вернулись. Я рад за вас и за Людмилу Ивановну. И еще... — Он застенчиво улыбнулся. — Моя новая супруга ревнует меня к Людмиле Ивановне, — она знает, что я здесь часто бываю, а объяснить ей истинную причину этого я, как вы сами понимаете, не могу.
— Погодите... Одну минутку... — сказал Баринов. Он вернулся в комнату и тотчас появился с письмом в руке.
Ефимов пробежал письмо.
— Да, — сказал он, опуская глаза. — Вы не ошиблись.
— Откуда она узнала мой адрес?
— Ну, это меня не удивляет... — ответил Ефимов, махнув рукой и закрывая за собой входную дверь.
Баринов и Людмила Ивановна остались одни.
Он снова сидел рядом с ней, снова держал в своих руках ее руки. Они говорили о том, о чем говорят муж и жена, долго не видевшие друг друга, перемешивая важное и большое с незначительным и случайным. Четыре года не видел Баринов жену, и эти годы лишений, тревог и ожидания оставили следы на ее лице, но ему показалось, что жена его хороша, как в тот вечер, когда он встретился с ней впервые...
Давно уже спал мальчик. Уснула и Людмила Ивановна. Но Баринову не спалось. Он лежал с открытыми глазами, стараясь разобраться в происшедшем.
Письмо оказалось выдумкой, а его отношения с Анной Львовной остались тайной. А ведь всё могло обернуться по-другому. Он вспомнил печальный взгляд девочек на фотографии.
Казалось, всё окончилось благополучно.
Почему же так долго не мог он уснуть в эту ночь, дома, в своей семье? Почему его радость была неполной? Почему вместе с верой в лучшую жизнь возникло желание быть этой жизни достойным?
1946 год
ПОДАРОК
Дважды в день — по дороге в школу и возвращаясь — Женя останавливался перед витриной комиссионного магазина.
Фарфоровые сервизы, бронзовые статуэтки, пишущие машинки, картины, фотоаппараты — чего только не было за толстым стеклом витрины!
Но взгляд Жени властно притягивало иное — микроскоп, стоявший на светло-желтом ящике-футляре, словно гордая птица над гнездом.
Кто из нас, хоть однажды взглянув в окуляр микроскопа, не дивился причудливому миру, открывающемуся сквозь волшебное стекло? Жене казалось: нет большего счастья, как вторгнуться
