отцом? Как оно могло бы завязаться?.. Стоп, Алпатов говорил, что в паспорте Шмидта есть монреальский штамп. А что, если...
О первом разговоре с Томасом я никого не известил. Подозрение, жившее во мне, нашло свое подтверждение. Было бы полезно встретиться с отцом. Сделать вид, что я «одумался», что меня тяготит жизнь и работа в центре и я, изменив свои взгляды во многом под влиянием отца, решил изменить и образ жизни. Но до этого надо поделиться некоторыми соображениями с Алпатовым. Пусть он посоветуется с кем надо и даст согласие на мой отъезд. Что-то подсказывает — поездка не будет бесполезной».
ГЛАВА VII
Встрече Николая Болдина с отцом предшествовал разговор между Алпатовым, Шевцовым и Матковскисом.
— Деликатное и сомнительное дело, Брониславс Григорьевич. Надо бы все взвесить. Есть много «за» и «против» — ведь Павел Александрович, догадавшись о подозрении, павшем на Шмидта, сумеет как-нибудь известить его. Дело лопнет.
— Николаю надо сыграть свою роль как артисту. Он имеет надежность.
— Вы знаете, у них был разрыв. Самый настоящий,— произнес Шевцов.
— Только Николай не слишком распространялся. Черта характера? А что еще? Пусть придет как блудный сын.
— Нам с вами решать, господа, больше некому. Нам. с вами и брать на себя ответственность за все возможные последствия. Ваши мнения?
— Ему надо ехать.
— Пусть едет.
Николай постарался проникновенно произнести эти слова: — Папа, здравствуй.
— Слушаю. У тебя проблемы?
То равнодушие, которое послышалось в этом «У тебя проблемы?», свидетельствовало: звонок не доставил радости.
— Есть одно дело, но не по телефону.
Долгое молчание в ответ. Николай почувствовал, как вспотела рука, сжимавшая трубку.
— В ближайшую неделю у меня достаточно много служебных дел, а потом уезжаю в командировку...
— Далеко, если не секрет?
Снова молчание.
— Монреаль и Квебек,— И словно бы через силу поинтересовался: — Что у тебя?
— Папа, я устал, устал от всего. Поздно, но начал понимать, кто из нас прав. Хочу многое сказать тебе, попросить совета... Хочу быть рядом с тобой.
— Буду ждать, Коля,— едва выдохнул Павел Александрович.
Видимо, тронули сердце Павла Болдина сыновние слова. Он любил сына, любил как только может любить одинокий человек, приближающийся к старости. Превратно понимаемое достоинство не позволяло сделать шаг навстречу. А теперь, когда этот шаг сделал сын...
Сотрудники давно не помнили Павла Александровича Болдина таким оживленным и гадали, что бы такое могло произойти с уважаемым, редко выдававшим настроение шефом. Он распорядился сменить всю мебель в доме, не трогая ничего лишь в кабинете, обновить кирпичную крошку, покрывающую аллею, которая вела к дому, а в конце дня, вызвав повара лучшего ресторана, долго сидел с ним за закрытой дверью.
И еще множество других дел успел сделать Павел Александрович за те дни, что прошли в ожидании Николая.
Павел Александрович приехал в аэропорт за час до прибытия самолета.
...Николай шел навстречу быстрым шагом, закинув на плечо плащ. Увидев отца, побежал. И Павел Александрович ускорил шаг. Он много раз видел эту встречу во сне: он шел навстречу сыну, но чужая, враждебная сила мешала ему вовремя поспеть, ноги наливались свинцом, он опаздывал, сын или исчезал или оказывался совсем другим человеком. А сейчас... Они обнялись, застыли, и один шептал: «Коля», а другой: «Отец, отец».
«Что бы ты ни услышал, что бы ни узнал,— сказал себе Павел Александрович,— ты всегда должен помнить, что перед тобой сын».
Павел Александрович безупречно водил машину, но сегодня ему не хотелось сидеть за рулем, он боялся, что мысли о дороге отвлекут, не позволят сосредоточенно вести разговор. Поэтому, усадив Николая на заднее сиденье и устроившись рядом, бесцеремонно поднял стекло, отгораживавшее одну половину кабины от другой. Спросил:
— Женат? Дети есть?
— Нет, папа, не женат.— Улыбнулся: — Ты поможешь найти мне невесту.
Дома, сидя с Колей за столом, вокруг которого бесшумно и вышколенно скользили нанятые официанты, и слушая негромкий рассказ сына о себе, Павел Александрович спросил:
— Сам пришел ко всему, Коля, или что-то послужило толчком?
— Я познакомился с одним новым сотрудником центра и проникся к нему уважением и симпатией. Тебе ничего не говорит имя Томас Шмидт? Я связан словом, что ты никому и никогда...
Тепло посмотрел Павел Александрович:
— Я рад, что нашелся человек, который помог тебе обрести себя... и меня тоже.
— Я знаю, ты знаком с ним.
— Выпей, Коля, выпей, ты сказал, я услышал.
— Папа, я полон сил. И планов.
Утром Николай исчез.
Поздней ночью Павел Александрович первый раз позвонил по телефону, который назвал ему Сидней. Трубку подняли тотчас, будто ждали звонка. Извинился и произнес фразу, о которой они условились:
— Пожалуйста, передайте моему другу, что мне надо переговорить с ним,— Не назвал ни себя, ни Сиднея. Но услышал в ответ любезное:
— Ваш друг постарается сделать это. Куда ему удобнее звонить — домой или в оффис?
— Буду ждать дома. Благодарю.
На рассвете услышал:
— Доброе утро. Мне передали вашу просьбу. Я далеко.
Болдин еще накануне продумал слово в слово все, с чего начнет разговор, что передаст Сиднею.
Он скажет о странном визите Николая не сразу, не вдруг и сделает это как бы между прочим. А сперва поинтересуется делами и планами Сиднея, пригласит в гости. Позволит себе поговорить о погоде. И только в конце даст понять, ради чего на самом деле звонил и разыскивал Сиднея. Но сейчас этот план, казавшийся таким разумным ночью, забылся сам собой. Сразу за «добрым утром» Павел Александрович произнес:
— У меня был Николай. И расспрашивал о нашем общем знакомом. А вчера неожиданно исчез.
— Понял вас, Павел Александрович.
ГЛАВА VIII
На острове Безымянном шло заседание штаба Русского центра. Сидевший на председательском месте Алпатов бросил взгляд на часы над камином и удовлетворенно оглядел присутствующих. До начала еще целых четыре минуты, а все в сборе. «Дисциплина»,— подумал он. Это то, за что он с самого начала так энергично боролся, к чему старался приучить подчиненных. Они дали торжественное слово не пить сверх нормы, не иметь секретов, отчитываться в финансовых делах и извещать Центр о каждой новой связи.
— Господа, я хотел бы заметить, сколь облагораживает наш национальный характер новая, так сказать, страна пребывания. Ничего похожего не было раньше. Если бы у себя дома мы имели такую налаженную дисциплину, не допустили бы семнадцатого года.
Снова бросив взгляд на часы, замолк,
