он тут же отогнал его в сторону.
Несколько лет назад в поместье забрел странствующий проповедник, магид. Магиды бродили от местечка к местечку и зарабатывали на пропитание, выступая в синагогах. Они были одним из немногих развлечений; умея говорить и выбирая острые темы, магиды доводили женщин до слез, а мужчин до раскаяния. С тех пор как арендатор почти перестал появляться в Куруве, обидевшись на подлые слухи о Злате, магиды стали приходить к нему в поместье и выступать лично для Берко и его семьи. Тот платил щедро, но требовал только одного: никаких рассказов об ужасах предстоящего наказания за грехи.
О, муки ада были главной темой проповедей у большинства магидов, их коньком, любимой лошадкой. Они так умели расписать мучения души, привести столь животрепещущие подробности, что с женской половины синагоги то и дело слышались глухие удары: сраженные красноречием дамы без чувств падали на пол. Но синяки быстро проходили, и те самые дамы, которые в беспамятстве валялись на полу, первыми являлись в синагогу на проповедь следующего магида.
Берко считал, что его дочка получает муки ада авансом уже в земной жизни, и поэтому магидам приходилось расседлывать любимого конька и выводить из стойла более спокойных домашних животных.
Несколько месяцев назад один из магидов рассказывал арендатору и его семье про Виленского Гаона. Много удивительных историй об этом праведнике поведал магид, большинство Берко пропустил мимо ушей, но кое-какие запомнил. В одной из них шла речь о еврее, родившемся в рош-ходеш, новомесячье.
– Если душа приходит в мир, когда в нем не светит луна, – утверждал Гаон, – она всю жизнь страдает от ощущения недостачи. Душа объясняет это собственной неполноценностью, и это толкает ее на постоянные поиски. Не понимая, что искать, душа, тем не менее, хочет восполнить недостающее, достигнуть цельности. Поэтому люди, рожденные в новомесячье, маются беспокойством, они все время в движении, в непрестанном поиске непонятно чего.
«Не иначе, наш пастух, – решил Берко, – именно такая душа. Неприкаянность заставляет его целыми днями переходить со стадом с места на место. Вся его работа – непрестанное движение, поэтому он ее и выбрал».
Польщенный собственной прозорливостью, умением с ходу понять намек такого мудреца, как реб Аврум, Берко с особенной теплотой поздоровался с пастухом Мотлом. Но тот, по своему обыкновению, буркнул что-то неразборчивое и пошел за стадом.
Наконец пришел черед осмотреть больную. Злата полулежала в глубоком кресле, бледная, с опущенными веками. На звук шагов она приоткрыла глаза и, увидев Рамбама, попыталась сесть.
– Лежи, лежи, дочка, – остановил ее реб Аврум. – Мы на минутку.
Он два раза обошел кресло и, не задавая вопросов, направился к выходу. Удивленный Берко последовал за ним. Он был уверен, что Рамбам начнет расспрашивать Злату о самочувствии, пытаться понять течение болезни, чтобы установить ее причину. Вместо всего этого реб Аврум вышел в другую комнату, сел на стул и приглашающим жестом, будто он тут хозяин, указал Берко на соседний стул.
– Написано в святых псалмах, – начал Рамбам негромким голосом, – великие чудеса совершил для нас Господь, и мы радуемся.
Он окинул собеседника строгим взглядом меламеда в хейдере, спрашивающего дневной урок с бестолкового ученика, и продолжил:
– Скрытая традиция трактует эту фразу иным образом: мы радуемся, и Господь совершает для нас великие чудеса. То есть человека, пребывающего в радости, Всевышний оделяет своей благосклонностью. Рамбам пишет, что пророки древности, когда хотели удостоиться откровения, принимались играть на музыкальных инструментах и петь. Все понятно?
– Ничего не понятно, – эхом отозвался Берко. – При чем тут пророки и музыкальные инструменты?
Реб Аврум досадливо поморщился, словно сетуя на непонятливость арендатора.
– Я предлагаю следующий способ лечения, – произнес он, медленно выговаривая каждое слово, и Берко действительно ощутил себя мальчишкой в хейдере, опять не выучившим урок, а Рамбама – строгим меламедом, дающим взбучку шаловливому проказнику. – Когда больной оправляется от тяжелой болезни, принято устраивать благодарственную трапезу, не так ли?
– Так, – с облегчением подтвердил Берко. С трапезой, неважно по какому поводу, он всегда был согласен.
– Давай устроим пиршество в честь выздоровления Златы. Пригласим гостей, музыкантов, сделаем много радости людям. И в заслугу этой радости Всевышний исцелит твою дочь.
Берко согласился в то же мгновение. Что такое благодарственная трапеза? Только деньги, причем не такие уж большие, а он был готов отдать что угодно на свете, лишь бы его ласточка, его любимая дочь пошла на поправку. Распоряжения он принялся отдавать немедленно, но сама подготовка, разумеется, должна была начаться лишь завтра с утра.
Внезапно пошел крупный дождь. Он весело застучал по оконным стеклам, забарабанил по крыше. Поднялся ветер, зашумели, застонали липы, зашуршали уже пожелтевшие, но еще крепко сидящие на ветках листья. Никто еще не успел понять, что это осень властно вступает в свои права.
Берко проснулся посреди ночи от нахлынувшей на него радости. Он уже знал, что иногда так бывает, когда безо всякого повода, от крика сойки или запаха палой листвы, сердце заходится в порыве беспричинного счастья.
– Наверное, Рамбам прав, – тихонько прошептал Берко улыбающимися губами. – Злата выздоровеет, да, обязательно выздоровеет!
Ветер по-прежнему шумел кронами лип, низко висящие над горизонтом зеленые звезды заглядывали в окно, терпеливо дожидаясь зари.
Берко снова заснул, а когда открыл глаза, комнату наполнял желтый свет. Не понимая, что происходит, он быстро омыл руки, вскочил с постели и подошел к окну. Ночной ветер полностью оголил липы, они стояли, покачивая черными ветками, а все вокруг было застелено золотым ковром листвы. От нее исходил теплый и ласковый свет, подобный неяркому сиянию субботних свечей.
После молитвы и завтрака Рамбам уселся в углу гостиной с книгой в руках, а Берко вместе с помощниками стал готовить ее к приему гостей. Предстояло расставить столы во всю длину большой комнаты, а для этого передвинуть мебель. Когда тащили увесистую конторскую стойку из светлого полированного орешника, дверца распахнулась, и бумаги водопадом заструились на пол. Деревянная шкатулка упала возле ног Рамбама и, раскрывшись от удара, бесстыдно выставила наружу свое содержимое: пожелтевшие от времени документы, напоминавшие застиранное нижнее белье.
Рамбам наклонился, поднял шкатулку и поставил на стол.
– Что это? – спросил он Берко.
– А, ерунда, – махнул рукой арендатор, раздосадованный на то, что тщательно соблюдаемый им порядок в конторке полностью развалился. – От отца досталось. Он тоже был арендатором, тут древние закладные, долговые расписки и прочий тридцатилетней давности хлам. Я их храню как память.
– О, старые бумаги, – уважительно произнес Рамбам. – Я люблю старые бумаги. Можно посмотреть?
– Конечно, смотри, смотри, – буркнул Берко и занялся сбором и сортировкой документов, беспорядочно разлетевшихся по полу.
Трапезу приготовили быстро – хвала
