начала жаловаться и на дочку, и на зятя. Андрей слушал, мало говоря. Он узнал, что с возвращением неизвестно когда могли прибыть Шнехотовы, потому что дом наняли и хорошо развлекались. Всё это было для матери неприятным. Стараясь ее утешить, насколько мог и умел, уехал, наконец, гость, а после его отъезда Зубовская начала ломать себе голову, что значил этот визит. Написала сразу о нём дочке. Разошлось это по околице – и начались самые различные толкования.
Через неделю пришло от дочки письмо, в котором от собственного имени и мужа она рекомендовала матери, чтобы больше не принимала злого и порочного человека, ищущего как бы втиснуться к ним и получить прощение, и т. п. Письмо было неловким, но свидетельствовало, что в сердце Яна всегда царила ненависть и гнев на брата, и что жена разделяла эти чувства.
Зубовская, которая была наперекосяк с дочкой и зятем, сразу отписала, представляя свою политику, что всё-таки богатого брата, который женится не думает, отталкивать было бы безумством. На это письмо уже не было ответа.
Наследники Розвадова пребывали в Варшаве, в Побереже было спокойно и жизнь текла однообразно, когда одного утра, уже к осени, запыхавшийся Озорович появился в Побереже и побежал искать пана Андрея в конюшне, среди коней.
– Знаешь, пан, что делается? Знаешь?
– Ну, что такое?
– Приятель пани Яновой, а тот… Серебницкий… приобрёл все долги на Розвадове и имение переводит на себя.
– Что? Как?
– Так, так, помоги мне Боже! Дела были, видимо, состряпаны с женщиной, или… уже не знаю, достаточно, что с Розвадовом пану Яну придётся распрощаться…
– Но этого не может быть!
– Увы, так есть! Серебникий, пользуясь отсутствием пана Яна, предпринял шаги и традицию развернули. Долгов больше, чем имения. Все векселя в руках Серебницкого, а некоторые, разгласив insolibilitatem (неплатёжеспособность), приобрёл за собачьи деньги.
Андрей сильно и грустно задумался.
– Объявили Яну о том?
– Всё-таки женщина в сговоре… неверное… Это не утаится.
Вся эта новость показалась пану Андрею какой-то мутной и неопределённой. Замолчал… Назавтра, однако, прибыл разъярённый Аарон из «Бабы», подтверждая грустную весть, что на Розвадове растянули традицию, а пан Серебницкий тайно в Варшаву поехал.
XI
И железо ржа разгрызает, и на людей самых крепких приходит минута, когда им энергии не хватает и силы исчерпываются. Так стало с паном Шнехотой… Внезапная болезнь, вызванная волнением и гневом, грозящая смертью, сделала его сразу осторожным, вконец слабым. Поддался, чтобы не бороться и жить. Домка, как раз сверх ожидания, с лёгкостью его победила и там, где ожидала войны, нашла покорность, равнодушие, доскональную резигнацию… Шнехота на всё согласился, принимал, что ему навязывали, только одно его ещё волновало: это воспоминание о брате, которого ненавидел и боялся…
Ободрённая этим успехом женщина сначала ввела в дом Серебницкого, потом послушно идя по его советам, введённая в заблуждение какими-то надеждами, вошла с ним в соглашение против мужа, которым гнушалась и от которого желала избавиться. Законник обещал ей развод, правление в Розвадове, брак и расчёт со Шнехотой, которого вперёд, тогдашним обычаем, вынудили переписать всё на жену и умело отредактировали.
Человек, которого раньше все боялись, был теперь в руках двоих людей, как в капкан пойманный… Дело шло только о том, как от него избавиться. Глаз ему никто не смел и не мог отворить, потому что не имел друзей и, уставший, не подозревал, не догадывался ни о чём, шёл слепо к погибели…
В Варшаве он целиком отдался в руки докторов, обещающих ему вернуть силы и здоровье. Жена строго следила за выполнением этих предписаний, так что Шнехота был узником дома, а Домка свободной… Он шёл спать, когда она выбиралась в город к подругам, он сидел в натопленной комнате, завёрнутый одеялами, когда она наслаждалась свежим воздухом. Морили его голодом, заливали лекарствами и нужна была такая сильная натура, как его, чтобы эти ужасные лекарства могла выдержать. Домка, когда была речь о том муже, смеялась и пожимала плечами, не называя его иначе как старым грибом. Достойные её подруги не спрашивали её иначе о муже, только титулуя его, как она: «А что же твой старый гриб?»
Шнехота с разновидностью аппатии не узнавал даже, не думал о состоянии своих дел. Взятые в Варшаву деньги с помощью пани быстро исчерпались. Домка знала, что новый долг закрыть будет трудно, но в резерве был пан Серебницкий – и нужно избавиться от старого гриба.
Одного вечера Шнехота как обычно пошёл в кровать в девять часов. Сон его не брал, разные мысли ходили по голове. В этот день жена обходилась с ним безжалостно, делала ему упрёки, что обманул её мнимым достатком, что, живя со старым, должна была ещё экономить.
Она была безжалостна, как бывают молодые и красивые женщины, которым кажется, что их красота даёт им права для счастья и превосходства на свете. Чем муж показывал себя более послушным ей, тем она становилась к нему более суровой и дерзкой. Ян терпеть должен был и морально, и физически – забывали о нём и помнили только о себе.
Он лёг в кровать; сон не приходил, размышлял над своим положением, когда в соседнем покое услышал сначала отворяющуюся дверь, потому тихий шёпот, живой, быстрый, как если бы пришёл кто чужой.
Обычно не так уж уважали его отдых, чтобы понижать голос, пани распоряжалсь и приказывала слугам, иногда крикливо, не обращая внимания, что может разбудить мужа. В этот раз сохраняли какую-то странную осторожность, которая старого Шнехоту сильно поразила.
Разговор, в котором, казалось ему, слышит голос жены и какой-то другой, не совсем ему чужой, но не дающий узнать себя, продолжался очень оживлённый. Кровать стояла у противоположной стены, та же, у которой говорили, отделённая деревянной тонкой стенкой, была недалеко. Шнехота вскочил потихоньку, приблизился и приложил ухо; кто-то из предшественников в этом жилище, будучи любопытен до соседей или соседок, проделал в стене отверстие, которое только бумагой было слегка заклеено. Среди тишины вечера легко было ему подслушать разговор. Какой-то мужской голос, знакомый, смешивался с голосом его жены, урывками доходил до него разговор…
– Старый гриб, – говорила Домка, – лежит уже и спит. Это живой труп… нечего о нём заботиться… Лишь бы лёг, спит как колода. Больной, не много ему дышать осталось. Можем говорить смело, не имеем никого. Что вы мне принесли?
– Всё идёт как можно лучше. Долги на Розвадове приобретены, традиция сделана; старик уже там, если бы пятьдесят лет вёл процессы, до имения не дойдёт.
– А как бы он вёл процессы, – отозвалась женщина, – гроша не имеет и никто ему не даст ничего.
– Только теперь, пани, речь о том, чтобы бросила его и потребовала развод. Ежели упрётся не давать его, то будет
