почему-то глядя на профессора и чувствуя, что выглядит ужасно глупо. — Ну и пусть его трясет, автора. Почему он должен заражать своим страхом других? Право таланта? Да, профессор?
Викентий Викентьевич дернул головой, точно его боднули. На губах все еще теплилась рассеянная улыбка.
— В чем-то вы правы, — кивнула жена директора.
— Длинная тема, — сухо сказал Иван Петрович, — а нам уже сворачивать. Можете продолжить ее дома. Хорошо бы с людьми, которые повидали жизнь.
Он остался стоять, тупо глядя им вслед. Если б кто треснул его сейчас по физиономии, сказал бы, наверное, спасибо.
Он увидел замаячившие впереди знакомые фигуры и зашагал, торопясь. Ему нужно было выговориться. Сейчас же. Как наглотавшемуся болотной мути — искусственное дыхание. И он заговорил, сбивчиво, горячо передавая суть спора. Петр слушал молча, Вилька крепко поглаживала его руку.
— Успокойся. Чепуха какая… Успокойся.
— А вообще, правильно, — заметил Петр, — сказал, что думал, по-мужски.
— Ты-то уж помолчи, — обронила Вилька.
Петр надулся.
— Но я согласен и поэтому…
— Должен высказаться? Но если не все поняли глубину твоих высказываний, можешь повторить еще раз.
Петр засопел:
— Я, Виль, при тебе как-то глупею.
— Мне трудно определить, — засмеялась Вилька, — я не знаю, каков ты без меня.
Что-то вдруг произошло. Петр исчез, растворился в темноте, среди прохожих. Юрий хотел было окликнуть его, но Вилька охнула, повиснув на нем.
— Каблук… подвернулся… Правда. Кажется, растяжение.
В свете фонаря белел ее курносый профиль со смешливо прикушенной губой. Так они и пошли. Вилька хромала, держась за него.
— В чем дело? — спросил он. Вопрос прозвучал до отвращения наивно, все это ему начинало не нравиться. — Я был не прав? Из-за чего сыр-бор?
— Прав, прав.
— Зачем же оскорблять человека?
— Ты всегда прав. Даже когда не прав, — И простонала: — Иди медленней.
Видно, понял — нескладно получилось. У подъезда она запрокинула голову, вглядываясь в темные окна.
— Девчат нет. Странно, в кино, что ли… Можно кофе заварить.
— И у нас темно. Семен, наверно, не придет…
Он не знал, о чем с ней говорить. Она все еще держалась за него, плотная, теплая даже сквозь жесткий плащ. Черт их разберет, этих девчонок… Зайти? Зачем? Сбоку блеснули ее глаза, два серых крыжовника, и в них то ли растерянность, то ли укор. Почувствовал на миг жаркую трепетную грань чужой души, как тогда, с Шурочкой… Но тогда было совсем другое. Значит, прав Семен со своей котячьей философией. Так вот и бывает, легко и просто. Что для тебя мечта, для других пустяк. Так ли? Зайти, чтобы понять это, убедиться, — как прыгнуть в пропасть! А как же Петр? Мысль, устыжающе-дерзкая, злая, внезапно вылилась в тупую обиду, толкнула назад.
— Ну, ты что? — пробормотал он. — Не дури, так же нельзя, надо вам помириться.
Отпрянув, она встала на обе ноги — как ни в чем не бывало.
— Фокусница, — сказал он хрипло.
— Дурак.
— Ну зачем же ругаться?
— Что?.. — Плечи у нее опали, Вилька покачала головой. — Когда я ругалась? Что ты…
— Ну, мне показалось.
— Ты… ты что обо мне подумал? Вот дурень. — Глаза все еще обшаривали его, пугливо, мучительно.
— Ничего я не подумал. С чего ты взяла! — Он готов был тут же провалиться сквозь землю и вдруг увидел вдали сутуловатую фигуру, закричал с облегчением: — Петька! Чего ты в жмурки играешь, валяй сюда!
— Нужно — сами валяйте. Я шоколад купил.
— Пойдем, — сказал Юрий, — видишь, шоколад.
— Нет, нет!
— Пойдем.
— Нет, у меня еще сопромат, я же говорила. — И, подумав, снова качнула головой: — Нет-нет, не могу, до свидания.
Они проводили Вильку наверх, до самых дверей, не проронив ни слова, и снова вернулись. Поднимаясь с Петром по лестнице, Юрий, все еще думая о своем, машинально произнес:
— Это ужасно, когда обретаешь гуманность, лишь поставив себя на место другого.
— А ты самоуверен.
Тут только он понял свою бестактность, щеки привычно вспыхнули.
— Совсем не уверен! И это не относится к Вильке, а вообще.
— Философствуешь… Ладно, я не обидчив. Мы же люди — не ангелы, хорошо хоть, что казнишься. А то ведь живем — спешим, иной раз и заглянуть в себя некогда.
* * *
Он все еще надеялся, что Шурочка заходила, может быть, оставила в дверях записку. Записки не было. Он растворил дверь на балкон. Было свежо. Он поежился, вспомнив сцену с директором. Шумели внизу тополя, роняя лист, мчались машины, вспарывая фарами пестрящую прохожими темноту. И текло над головой звездное небо. Звезды светили всей земле. А одна — только ему, обманчиво и тускло…
Разбудили его шаги, легкий шорох. Кто-то шарил на столе. Юрий шевельнулся, открыл глаза.
— Так и есть, повезло, — сказал Семен, — курить нечего, с ума сойти, а я тут у тебя как-то оставлял…
Под ним скрипнуло кресло. В лунной полутьме, разбавленной табачным дымом, лицо Семена выглядело резким, осунувшимся. Прямо Мефистофель. И что его принесло? Светящиеся стрелки будильника показывали два.
— Не спится?
Семен ответил не сразу:
— Лежал, смотрел на звезды. — Он хмыкнул, выдохнув облако дыма. — Прекрасный способ ощутить собственную ничтожность. Не пробовал?
— Ужасно ново.
— В том-то и дело.
«Где это он так нализался? — подумал Юрий. — Наверное, у зазнобы своей. Может быть, вместе с ученым гостем… Интересно, до чего они там договорились относительно «незаконных» опытов, в курсе ли директор или решили прихлопнуть «самодеятельность», не подымая шума? Что-то должен сказать Семен, проговориться».
…— И ничего нет. В один прекрасный день превратимся в космическую пыль. Все исчезнет…
Это было уже интересно — представить Сему и себя в виде враждующих пылинок — и немного смешно.
…— и наша технология, и наши размолвки. Ты идеалист, Юрок, тебе легче.
— Зато ты земной.
— Я-то? Земляной. — Семен осклабился, обнажив замерцавшую коронку. — Мужик! Что ни на есть посконный. Дед наш долго за свой клочок держался — до самой войны и меня, безотцовщину, с мамкой не отпускал… Она до сих пор не верит, что ее чадо в люди вышло. Приеду, глядит как на икону… Реактивно трансформировавшийся интеллигент. Атомный век.
— Вот и радуйся.
— И все-таки земной… — мечтательно тянул Семен. — Я в детстве голодал, макуху ел, да и то не всегда, а сосед наш, сельсоветчик Митяй, таскал пайки. В закрытом портфеле — совестливый был. И когда, бывало, прижмут дедулю, понадобится ему какая-нибудь охранительная справка, завялит окуньков, потрет конопляным маслом для жирности и с подношением шлет меня, пацана, к Митяю. Да при этом сказывал со вздохом: «Эх, Сема, жисть — только жмись, за сильного держись и сам не падай. Одним словом, борьба». Митяя, правда, потом погнали.
Юрий старался уловить связь во всей этой путанице космоса с Митяем.
