и внешностью неплох!
— А веснушки? — самокритично донеслось из ванной.
— Хочешь, достану мазь? — крикнула Вилька. — Заграничную.
В дверях показался бритый, напудренный Петр в новом костюме, топорщившемся в плечах.
— Спасибо. И таким проживу. — И снова галантный жест — всем за стол.
Котлетную кашу вывалили в тарелку. Вилька испуганно посмотрела на нее. Куснула с ложки, и глаза у нее стали круглыми. — Тут же соли наполовину…
— Примета, — проникновенно сказал Петр и посмотрел на девчонку.
Юрий лег на стол. Его трясло. Петр удивленно раскрыл глаза. Юрий понял, что его беспричинный смех просто-напросто делает его идиотом, и, чем ясней понимал, тем сильней дергался. А Вилька, очевидно поняв, в чем дело, прямо-таки стонала. И когда они выходили из-за стола, она все валилась на Юрия и приговаривала: «Ой, не могу, ой, держите меня».
Петр вдруг стал серьезен и грустно произнес:
— Братцы, смех не к добру. Не надо.
* * *
Примета оказалась верной: для одного Юрия. Это он понял с самого начала, едва они уселись в партере летнего театра слушать приезжих поэтов. Погас свет, занавес пополз вверх, и он уже весь погрузился в созерцание, предшествующее зрелищу, как вдруг Петр поднялся — на его место села худенькая женщина с белым локонцем из-под беретки.
— Ваня, а как же ты? — сказала она.
— Ничего, ничего, сиди, мать, — прогудело в ответ.
Юрий скосил глаза: сбоку, рядом с Петром, прислонясь к колонне, стоял директор — Иван Петрович.
«Так, — подумал он, — черт бы побрал вежливого Петю. Что ж он, не мог предупредить, поднялись бы оба, а теперь…»
Кто-то с краю, видимо, тоже решил быть вежливым, но директор успокаивающе тронул его за плечо. Блеснули зеркальные очки — Юрий узнал профессора.
Он вертел головой, будто ему делать больше нечего, как отыскивать в зале Семена. Ведь должен быть! И не ошибся, увидел его далеко позади, на самой верхотуре, и рядом — пеструю шляпку Анфисы. Вот новость. Семен и прежде не афишировал эту связь, знай отшучивался: «Легкий флирт на безрыбье». С приездом Шурочки и вовсе стал избегать официантку. И вот, на тебе — взял в театр. Правда, сели в отдалении. Так… Значит, все на своих местах. Только директору не хватило.
И с этого момента вечер превратился в мучение. Вспомнилось вдруг, как Шура вчера, в кафе, пренебрежительно-цепко взглянула на официантку. Его будто обожгло. А что, если она попросту морочит ему голову своим давно не существующим мужем, а сама держит на примете Семена? Они ссорятся, солят друг дружке, а он, Юрий, лишь пешка в чужой игре.
Тьфу… Что за нелепость…
Никаких поэтов на сцене пока что не было. Шустрый конферансье с залысым лбом, в черном фраке, объявил, что литераторы запаздывают и поэтому программа перестраивается — сначала вторая часть, потом первая.
— Трио баянистов! Лауреаты конкурсов… артисты областной государственной филармонии братья Свиристеевы. П-папрросим! — И захлопал в ладоши.
Зал жиденько поддержал.
Со сцены гремело попурри из кинофильмов, потом пела женщина в белом — о безымянной высоте и «Очи черные» — под те же баяны, а Юрий сидел как на угольях и думал, как ему быть с директором. И еще он подумал о том, что Ивану Петровичу, конечно, уже передано о его стычке с профессором, разумеется, в соответствующем виде. И настроение вконец испортилось. Уступить место директору сейчас, да еще на виду у публики, — черт знает на что похоже. Запоздалый подхалимаж. И он продолжал сидеть, точно врос в деревянное кресло.
Угораздило его садиться в партере. Семена бы сюда. И поглядеть сверху, как бы он выкручивался.
Аплодисменты подкинули его в кресле, он встал, протискиваясь к выходу, наступил соседке на ногу. Жене директора!
— Простите!
— Пожалуйста.
Но тут его качнуло в сторону — зацепился карманом за ручку кресла, и жена директора рассердилась:
— Только не садитесь мне на колени.
— Я же не нарочно.
— Надеюсь!
Весь в поту, он кое-как пристроился возле Петра, в проходе, у стены, но директор почему-то не пошел занимать освободившееся место.
В зале зашелестело, как в саду перед грозой.
Снова поднялся занавес. За столом, около ведущего вечер, стриженого старичка, сгрудились молодые ребята с бородами. Старичок представлял их по очереди, потом сделал короткое вступление, на сцену посыпались записки, их передавала из первого ряда какая-то девушка в обтерханных джинсах. Старичок, поймав очередную записку, подносил ее к самым очкам, сбоку в нее независимо заглядывали бороды. Одна из них замаячила на кафедре и, улыбаясь, стонущим голосом стала читать про родные поля. Что именно происходило с полями, Юрий так и не понял.
Но вот над кафедрой вырос парень в черном свитере, поджарый, светловолосый, с асимметричным лицом. И сразу упала тишина. Звонкий тревожный голос. Слова, летящие, точно искры в сухую траву, — казалось, вот-вот земля вспыхнет, займется со всех сторон. И в этом воображаемом, все более сгущавшемся чаду, вызванный к жизни пронзительным голосом, рисовался мрачный кортеж: молодые крестьянские парни в солдатской форме, небрежно несущие на плечах алый гроб с поверженным кумиром, словно с обычным мертвецом. Казалось, он вот-вот воскреснет, взбунтовавшись против простодушной непочтительности конвоя, и все исчезнет — зал, люди, эти простые парни с изумленно выпученными глазами, — все в порошок, в пепел!
В зале шумели, кричали. Свист перешибал аплодисменты.
…Народ повалил к выходу. В спертый воздух зала, остужая щеки, пролились сыроватые запахи парка. Ломались в глазах огни фонарей. Юрий оглянулся. Рыжий чуб Семена, мелькнув невдалеке, уплыл в сторону.
— Петь, где ты?
— Здесь! — отозвалась Вилька из толчеи.
Некоторое время, сжатые толпой, они шли рядом с директорской четой и профессором. Лицо женщины было строгое, бледное. Директор остановился, поправляя на ней шарфик, прогудел:
— Тебя хоть не бери. Опять ночь промаешься. Как голова?
— В порядке голова…
— Да, — сказал Иван Петрович не то про себя, не то профессору, — резкий парень, этот, в свитере. Ничего не скажешь.
Профессор кивнул неопределенно.
— Талант, — сказала жена директора, зябко поежившись, — но… не знаю, с каким-то дурным привкусом. Эпатация…
Профессор опять кивнул, помалкивая.
И оттого ли, что он со всем соглашался, видимо не вникая в разговор, а может быть, оттого, что эта осторожная покладистость по странной, неосознанной ассоциации связалась с угрожающим духом умершего кумира и тем противным чувством беспомощности, которое при этом внезапно всплыло в душе, напомнив об унизительном споре в лаборатории, Юрий вдруг почувствовал нарастающее раздражение.
— А что такое талант? — спросил он вдруг неизвестно кого: Петр с Вилькой давно отстали. — Эмоция? Накал страсти, воплощенный в образ? А у меня такое ощущение, что все эти эмоции рождены страхом. Да, я так воспринял! — упрямо добавил он,
