и крикнула:
– Это и мое начальство!
Тишина была ей ответом. Лена зажала рот ладонью. Она не должна была упоминать об этом. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Слова вырвались сами.
Сейчас надо просто повернуться и уйти. И больше никогда не переступать порог этого дома. Она сделала все, что могла.
Лена опустила глаза, пытаясь справиться с рыданиями; она всегда способна была взять себя в руки, но теперь не получалось. Она, как в детстве, сосчитала до трех.
Уходя, она в последний раз обернулась. И увидела его.
Волгин смотрел на нее из-за двери. У него было такое беспомощное, растерянное лицо, как у пятилетнего мальчишки, который только что, в эту самую секунду, узнал, что жизнь – это не всегда праздник, а мир может быть жестоким, обманчивым и лживым.
* * *
…Лена лежала, опустив голову на мускулистое плечо Волгина, уткнувшись лицом в его шею. Она открывала глаза и видела подрагивающую жилку под его кожей.
Он осторожно гладил ее худую, почти прозрачную руку.
– Меня забрали прямо из института, – говорила Лена. – Они ворвались в аудиторию и стали кричать. Я ничего не понимала. Я только видела, как солдат сжимал в руках автомат. Я вообще не выношу, когда кричат, я перестаю слышать слова. Мне кажется, что человеческий крик похож на лай: ты уже не чувствуешь смысла, а только одну грубую эмоцию, которая бьет наотмашь. Солдат кричал, но громче всех кричал офицер. У него было красивое, тонкое лицо, но злые глаза навыкате. Нас вытолкали на улицу, а улица уже была полна людьми. Кто-то тащил чемоданы, кто-то – тюки с вещами. Я не знаю, сколько сотен человек. Может, даже больше тысячи. А у меня не было с собой ничего, только сумка с учебниками. Но и сумку отобрали, когда вели к железнодорожной станции. Все плакали и кричали. Вой стоял. Но из окон домов никто не высовывался. Все боялись. Я увидела, как мужская рука задергивает занавеску. Почему-то это мне врезалось в память.
На станции уже стояли вагоны. Товарные вагоны. Грязные. Нас пересчитывали и заталкивали внутрь, как скот. Девушек отдельно, парней отдельно. А еще отдельно грузили пожилых. Я запомнила одну женщину. Косынка, седые волосы, собранные сзади в пучок. У нее было какое-то перевернутое лицо. Она все понимала, в отличие от нас. Мы-то были молодые, мы не верили, что смерть существует. А она все знала. Она пыталась убедить полицая отпустить ее, потому что дома осталась дочка. Она говорила, что приведет дочку сюда и они поедут вместе. Полицай отшвырнул ее, и она упала в грязь. На спину. И не могла подняться. Ей помогли. Она стала отряхиваться, тогда другой полицай подошел и выстрелил в нее. Я тогда впервые увидела, как замертво падает человек. Человек, которого убили. До этого я думала: боль на лице возникает, он вскрикивает. А он просто обрушивается на землю, будто тряпичная марионетка, у которой обрезали ниточки. Как мешок.
Куда нас везут, никто не знал. Долго везли. Раз или два за день, когда поезд останавливался, солдаты приоткрывали дверь и заталкивали внутрь кастрюлю с каким-то жутким варевом. Ложек не было, тарелок тоже. Люди ели руками. Одна девушка сбежала. Я не знаю, как ей это удалось. Видимо, кто-то из охранников отвлекся. Ее поймали: я слышала лай овчарок, за ней гнались собаки. Слышала ее крики – отчаянные, утробные. Так кричит животное перед тем, как у него отнимут жизнь. Ее долго били. Крики становились все тише, а потом полностью смолкли. Я поняла, что она умерла. Но я ошибалась. Тело привязали за ноги к вагону. Голова стучала о стенку. Я слышала стоны. Ночью было особенно слышно. Этот звук мне до сих пор снится… Стоны стихли только к утру. А стук продолжался.
В вагоне было четыре окошка, маленькие, под самой крышей. Иногда за окном мелькали верхушки деревьев. Я смотрела на деревья и думала о том, что кто-то может быть свободным: эти деревья, птицы.
Нас выгрузили на каком-то плацу. Я сразу поняла, что это не Россия. Все вокруг было уютным, ухоженным, но чужим. Курчавые холмы на горизонте, кусты аккуратно пострижены. А плац был обнесен колючей проволокой. Колючая проволока повсюду. Когда я думаю о Германии, я думаю о колючей проволоке. По плацу ходили женщины в военной форме и заглядывали нам в лица. Нас сортировали, будто животных. Меня отправили на завод.
Это было химическое предприятие. Нас отовсюду свозили: из Франции, из Польши, из Бельгии, было много советских. В школе я думала, что химическое предприятие – это колбы, чистота, белые халаты. А тут – огромный черный ангар, грохот, станки стучат. Мы в грязных халатах; у меня на груди наклейка с буквами OST, что означает, что я из восточных колоний Германии. В воздухе какая-то ядовитая взвесь. Надышишься ею, а потом из носа кровь идет, в горле першит, глаза слезятся, голова будто чугунная. Работали по двенадцать часов, и только крохотный перерыв на обед. А обед – та же жижа, что и в вагоне, только выложенная в металлические миски. Не наешься. Девушки теряли сознание от голода.
Мы жили в бараках. Там стояли такие деревянные этажерки с широкими полками. На этих полках мы и спали. Справа люди, слева люди, под тобой, над тобой. Ощущение, будто ты не человек, а вещь в кладовке. По ночам многие кричали во сне, плакали, звали кого-то.
Это называлось «трудовой лагерь». Или «рабочий лагерь». Начальство придумало нас будить посреди ночи и проводить перекличку. Выгоняли из бараков, выстраивали в шеренги. Капо – так называли тех, кто сотрудничал с администрацией, – ходили вдоль строя и выкликали наши фамилии. Они были одеты в куртки. Они специально двигались не торопясь. А мы были полуголые, плохо соображающие от недосыпа. Ветер, дождь… С тех пор у меня всегда руки холодные.
Однажды появился он. Я помню высокую фигуру в черном плаще. Он приехал на машине с красными бортами. Начальник лагеря выбежал навстречу, чтобы пожать ему руку. Он двигался вдоль строя и заглядывал нам в лица. Высматривал кого-то. Я видела только знаки отличия на его плаще, маленький череп с костями. Он раздвинул рукой девушек, стоявших передо мной. Взял меня за подбородок. Рука была в перчатке. Он поднял мне голову и посмотрел в глаза. У него были прозрачные глаза. Красивые, но прозрачные. И вообще – он был красивый, мужественный. Ему очень шла эсэсовская форма. Девушки вокруг считали, что мне повезло. А я знала, что это самое ужасное,
