его.
– О Пегги, – начала Уте, усевшись рядом со мной на кровать, для чего мне пришлось подвинуться. – Что с тобой приключилось?
– А Рубен? – спросила я полицейского. – Вы нашли Рубена?
– Мы хотели бы, чтобы вы объяснили еще раз, что произошло в день смерти вашего отца.
– Вы нашли его лагерь?
– Ja, – подхватила Уте, – вы нашли этого дикого человека?
– Все было не так, – сказала я. – Он не дикий человек.
– Мы делаем все, что в наших силах, фрау Хиллкоут, но сейчас нам нужно, чтобы ваша дочь еще раз рассказала, что случилось.
– Meine Tochter[30], – с трепетом произнесла Уте и погладила меня по щеке.
– Но я уже все рассказала, – сказала я.
– Еще раз, пожалуйста, – настаивал полицейский.
Я вздохнула.
– Рубен разбудил меня рано утром.
– Зачем? – спросил полицейский, двигая усами.
– Я уже говорила, что это был день, когда отец собирался убить нас обоих.
Уте схватилась руками за голову.
– Nein, nein[31], – повторяла она.
– И что произошло, когда Рубен разбудил вас?
– Мы убежали, в лес, в гнездо, мое укрытие, а потом вниз в овраг и через лес обратно к хютте. Отец сошел с ума, он выслеживал нас, как диких зверей. На мне не было ботинок, нам пришлось вернуться, чтобы забрать их. Он вошел с ножом, он злился на меня за то, что я убежала. Он хотел, чтобы я выбрала – нож или подзорную трубу, потом он замахнулся на меня ножом, и Рубен ударил его, топором.
– Вы уверены? – напирал он.
– Я уверена. – Я подняла руку к уху.
– Что произошло потом?
– Естественно, отец упал! – выкрикнула я.
Уте обняла меня и взяла за руку.
– Что стало с топором и ножом?
Тон детектива не изменился: ровный, спокойный, он доводил до бешенства.
– А что с ними могло случиться? Вы считаете, Рубен стал крушить все подряд? – выпалила я и дрожа отвернулась к окну.
– В хижине все было перевернуто.
Я повернулась к нему, скрывая раздражение.
– Это сделал мой отец. Он все разнес еще до того, как мы с Рубеном вернулись.
– Пегги, – сказал он, пододвигая стул к кровати и усаживаясь. – Я могу называть тебя Пегги?
Я кивнула.
– Это очень важно. Ты трогала топор или нож после того, как Рубен ударил твоего отца?
– Рубен сказал мне вернуться в дом и собрать вещи. Но я оставила все на полу; взяла только папины ботинки, подзорную трубу и свой шлем.
– Значит, ты не трогала нож или топор?
– Нет, – сказала я.
– Возле реки мы нашли сумку, в ней были некоторые вещи.
– Мой рюкзак, с зубной щеткой и расческой.
– Значит, ты взяла что-то еще кроме ботинок и шлема?
– Да. Нет. Я оставила их у реки.
– Ей обязательно отвечать на все эти вопросы прямо сейчас? – спросила Уте. – Я уверена, что вы можете задать их в другой раз.
– Это важно. – Детектив что-то сказал по-немецки своему коллеге. – Ты говорила, что Рубен жил с тобой и твоим отцом в хижине.
– Нет, – сказала я. – Не в хижине, в лесу.
– Я думал, лагерь Рубена на другом берегу реки – реки, которую ты переплыла.
– Он там был. Он там.
Уте крепче прижала меня к себе и пристально посмотрела на полицейского.
– Но вы жили вместе в твоей берлоге?
– Я имела в виду… мы были там некоторое время. – Я снова повысила голос. – Мы убежали туда от отца. Можете сами посмотреть. Я нарисую еще одну карту. – Я обратилась к мужчине в углу: – Мне нужен еще лист бумаги и ваша ручка, – сказала я.
Мужчина встал, но бумаги мне не дал.
– Рубен забыл там свою шапку. Рубен оставил там шапку. – Я чувствовала, что говорю невнятно. – Господи, мы убегали от отца. Рубен мне жизнь спас!
– Хватит! – вмешалась Уте. – Ей нужно отдохнуть.
Теперь уже оба детектива стояли, и тот, кто задавал вопросы, согласно склонил голову в сторону Уте.
– Я хотела бы забрать дочь домой, – сказала Уте, – в Лондон.
Мужчины заговорили друг с другом на немецком, и Уте перебила их. Похоже, они забыли, что она их понимает. Они несколько минут вели переговоры, высказываясь по очереди, спорили, пока, по-видимому, не договорились.
– Но как же Рубен? – спросила я.
Уте снова крепко прижала меня к себе одной рукой.
– Полиция продолжит поиски, Пегги. Они согласились отпустить тебя домой, в Лондон. – Ее голос дрожал. – Они позвонят нам, когда узнают что-нибудь еще.
Здоровяк полицейский кашлянул, прикрыв рот кулаком, и мы все взглянули на него. Его крупное лицо покраснело. Через кровать он протянул Уте руку. На ее лице появилась заученная улыбка. Я успела забыть ее, но сразу вспомнила – как только губы Уте шевельнулись; я поняла: эту улыбку она приберегала для публики и фотографов, она была и на ее пластинках в Лондоне. Она отпустила меня, вложила свою руку в его, и он склонился в поцелуе.
– Уте Бишофф, – произнес он, – Enchanté[32].
Она легко кивнула.
Когда мужчины уходили, я сказала им:
– Рубен вырезал свое имя в хижине – под полками, возле печки.
Они посмотрели на меня, но не ответили.
Когда дверь за ними закрылась, Уте села на стул возле кровати, словно впитывая энергию детектива, который только что сидел на нем.
– Omi умерла, пока тебя не было, – сказала она, и ее лицо смялось, как у куклы-перчатки, сжатой невидимым кулаком.
Я поискала на столике салфетки, но их убрали вместе со странным зверьком. Тогда я достала из-под подушки синий шлем и протянула ей. Она зарылась в него лицом, глубоко дыша. Я подумала, что она, возможно, проверяет, сохранился ли в шлеме аромат духов Omi, хотя я могла сказать ей, что он пахнет кровью, грязью и медом.
28
Лондон, ноябрь 1985 года
У себя в спальне я подняла с пола смятую юбку. Я сняла платье и разрезанный бюстгальтер, засунула его в ящик с нижним бельем, но другой доставать не стала. Надела юбку. До конца она не застегнулась, и, когда я села, молния разъехалась. Интересно, в чем будет Бекки? Я попыталась представить ее взрослой, но она упорно оставалась улыбающейся восьмилетней девочкой в джинсах клеш и желтой футболке. В моей памяти ее лицо было бело-розовым, широкая улыбка обнажала зубы и десны. Я вспомнила вздернутый нос, густую челку до самых бровей, таких светлых, почти невидимых; но ни одну из этих черт я не могла удерживать в памяти достаточно долго, чтобы увидеть лицо целиком. Я сняла юбку и снова надела платье.
Внизу,
