Мировой судья стремительно вышел, а кюре, тетушка Буживаль и Урсула, потрясенные до глубины души неисповедимостью путей, которыми Господь ведет невинных к счастью, стали обсуждать происшедшее.
— Это перст Божий! — воскликнул аббат Шапрон.
— Ах, барышня, — сказала тетушка Буживаль, — да я бы сама принесла веревку, чтоб его повесить.
Тем временем мировой судья, стараясь держаться как можно равнодушнее, вошел в контору Диониса, где теперь командовал его преемник Гупиль.
— Я хотел бы навести небольшую справку насчет наследства Миноре, — сказал он.
— Какую именно?
— Старик оставил одну или несколько облигаций трехпроцентной ренты?
— Он оставил одну-единственную облигацию трехпроцентной ренты достоинством пятнадцать тысяч ливров, — ответил Гупиль. — Я сам ее описывал.
— Все-таки загляните в опись, — попросил судья.
Гупиль взял папку, порылся в ней, отыскал подлинник описи, пробежал его глазами и прочел вслух нужное место: «Item[186], облигация... Вот видите?.. под номером 23 533 М».
— Сделайте одолжение, снимите мне теперь же копию с этой статьи описи, я подожду.
— На что вам она? — спросил Гупиль.
— Вы хотите быть нотариусом? — спросил судья, строго взглянув на новоиспеченного преемника Диониса.
— Еще бы! — воскликнул Гупиль. — Мало что ли мной помыкали, прежде чем я выбился в люди. Прошу вас, не сомневайтесь, господин мировой судья, что между жалким клерком по имени Гупиль и господином Жаном Себастьяном Мари Гупилем, немурским нотариусом, супругом мадемуазель Массен, нет ровно ничего общего. Эти двое не знакомы друг с другом, они даже выглядят по-разному, вы разве не видите?
Тут только Бонгран заметил, что на Гупиле белый галстук, сверкающая белизной рубашка с рубиновыми пуговицами, красный бархатный жилет, сшитые в Париже сюртук и панталоны из добротного черного сукна. Обут он был в превосходные сапоги. Волосы, тщательно зачесанные назад, благоухали. Словом, перед Бонграном в самом деле был другой человек.
— Да вы совершенно переменились! — воскликнул мировой судья.
— И физически, и нравственно, сударь! Контора в контрах с безрассудством, богатство — источник чистоты...
— И физически, и нравственно, — повторил мировой судья, поправляя очки.
— Ах, сударь, разве обладатель ренты в сто тысяч экю может быть демократом? Перед вами порядочный человек с тонким вкусом, рожденный для семейного счастья, — прибавил он, заметив, что в комнату вошла госпожа Гупиль. — Я так переменился, — продолжал он, — что почитаю кузину Кремьер женщиной большого ума; я занимаюсь ее образованием, так что дочка ее теперь уже не толкует про пистоны. Да вот, кстати, хотя бы вчера, когда кузина сказала про собаку господина Савиньена, что она великолепна в бегах, я никому не стал пересказывать этот перл и тотчас разъяснил ей разницу между выражениями «в бегах», «на бегах» и «в беге». Короче говоря, я теперь стал другим человеком и никогда не унижусь до пакостей.
— Тогда поторопитесь, — ответил Бонгран, — выписка должна быть у меня через час; этим нотариус Гупиль искупит некоторые грехи старшего клерка.
Попросив городского врача дать ему на время лошадь и кабриолет, мировой судья взял разоблачительные тома «Пандектов», облигацию Урсулы и, получив у Гупиля выписку, отправился в Фонтенбло к королевскому прокурору. Там он без труда доказал, что кто-то — скорее всего, один из наследников — украл из дома доктора три облигации на предъявителя, а затем убедил прокурора, что вор этот — Миноре.
— Это многое объясняет в его поведении, — сказал прокурор.
На всякий случай он тотчас написал протест против передачи кому бы то ни было трех облигаций и, приказав отправить его в казначейство, попросил мирового судью выяснить, какова сумма, полученная по этим трем облигациям, и не проданы ли они. Пока мировой судья наводил справки в Париже, прокурор королевского суда вежливым письмом вызвал к себе госпожу Миноре. Зелия, боявшаяся за сына, оделась, велела запрячь лошадей и поскакала в Фонтенбло. План прокурора был гениально прост. Он намеревался, разлучив жену с мужем, припугнуть ее суровыми законами и добиться признания. Прокурор принял Зелию в своем кабинете и сразу приступил к делу; слова его как громом поразили бывшую почтмейстершу.
— Сударыня, я не считаю вас соучастницей кражи облигаций из наследства Миноре — преступления, расследованием которого занято сейчас правосудие; но муж ваш виновен, и только ваше полное и чистосердечное признание поможет ему избежать суда присяжных. Впрочем, суд над вашим мужем — далеко не единственное, что вам грозит; подумайте о том, что сын ваш может лишиться места и доброго имени. Еще несколько минут, и будет поздно; жандармы уже седлают коней, чтобы отправиться в Немур с постановлением об аресте.
Зелия лишилась чувств. Придя в себя, она во всем призналась.
Без труда доказав ей, что в таком случае она тоже соучастница преступления, прокурор сказал, что если она хочет спасти сына и мужа, следует действовать осторожно.
— Я говорю с вами не как чиновник, а как человек. Жалоб ко мне не поступало, дело пока не предано огласке, но муж ваш повинен в ужасных преступлениях, подлежащих суду людей менее снисходительных, чем я. Дело зашло так далеко, что мне придется посадить вас под арест... О! в моем доме и под ваше честное слово, — поспешил он добавить, видя, что Зелия снова близка к обмороку. — Подумайте о том, что долг мой предписывает мне заключить вас под стражу и начать расследование, но в настоящий момент я выступаю в первую очередь как опекун мадемуазель Урсулы Мируэ, и в ее интересах я хочу договориться с вами по-хорошему.
— Ох! — выдохнула Зелия.
— Напишите вашему мужу вот что... — И он, усадив Зелию за свой письменный стол, продиктовал письмо, принявшее под ее пером следующий вид:
«Мой друк, миня ореставали, и я во всем презналась. Атдай аблегации, каторые дядя аставил гасподину де Портандюэру по завищанию, каторое ты зжег, патаму что гасподин каралефский пракурор сичас написал пратест в Козночество».
— Таким образом вы помешаете ему погубить себя запирательством, — сказал прокурор, посмеявшись над орфографией Зелии. — Мы поищем способ вернуть облигации, не поднимая шума. Жена моя постарается, чтобы пребывание в нашем доме было для вас как можно менее тягостным, а я прошу вас не говорить никому ни слова об этом деле и держаться как можно спокойнее.
Исповедав мать своего помощника и посадив ее под замок, прокурор вызвал к себе Дезире, рассказал ему во всех подробностях о краже, которую совершил его отец, нанеся тем самым ущерб Урсуле — тайно — и своим сонаследникам — явно, и дал ему прочесть письмо Зелии. Дезире вызвался сам поехать в Немур и заставить отца вернуть украденное.
— Дело очень серьезное, — сказал прокурор. — Завещание было уничтожено, и, если эта история получит огласку, ваши родственники Массен и Кремьер могут потребовать свою долю. У меня уже сполна улик против вашего отца. Сейчас я освобожу вашу мать, которой этот небольшой спектакль уже достаточно напомнил о ее долге. Перед ней я притворюсь, будто уступил вашим мольбам. Поезжайте в Немур вместе и доведите это дело до конца. Никого и ничего не бойтесь. Господин Бонгран слишком любит мадемуазель Мируэ, чтобы сболтнуть лишнее.
