Однако, будучи осторожным, сам он ни одним словом не обмолвился о сбережениях старушки. Только весь как-то сразу преобразился.
— Да ведь сколько раз и я и баба моя говорила ей: «Живи у нас до самой смерти… Ты для меня, как мать родная. А ежели ты, как мать, то разве я могу против тебя?» Баба ей не ту ложку подала, а ей показалось, что мы все против нее… Нашло на нее, закипела — и крышка. Страсть, как горда… Страсть! А нам-то, сосед, каково, нам-то каково перед людьми?!
То же говорил Японец и другим знакомым, а внимание его и слух тем временем бодрствовали: он думал выведать еще какие-нибудь подробности о разговоре старушки с настоятелем.
Возвращаясь домой, Японец остановил лошадь у костела и роздал костельным служкам по гарнцу сорной ржи. Потом заказал молитву за здравие Ягодки. Тут уж удалось узнать все, что ему было нужно: слухи о пожертвовании Ягодкой на алтарь исходили от самого настоятеля.
Когда мужик возвращался домой, его мучила назойливая мысль, как бы чужие не растащили наследства. Если старуха не отдала еще деньги ксендзу, то, возможно, удастся ее от этого отговорить.
На следующее утро на двор вдовы Жилене въехала телега ее сына, из которой тяжело вывалился мужик в сермяге, а за ним и его жена. Задав корму лошадям, оправив одежду, заглянув краем глаза в хлев, они направились в избу.
Бедный угол пахнул на вошедших сыростью и кошачьей вонью. У кровати больной они заметили прялку, ткацкие берда. Больная, словно паук, копошилась среди мотков пряжи возле голой стены.
Ягодка не узнала посетителей. Она тихо стонала. Ее поросший седыми волосками подбородок то и дело вздрагивал, длинные ноги в красных чулках торчали, как отрубленные от дерева ветви.
Японец подошел к старухе, покачал головой и выпустил воздух сквозь усы. Отойдя на шаг, он толкнул плечом жену. Она нагнулась над больной и обняла ее колени.
— Проси! — приказал муж.
Жена взвизгнула истошным, неприятным голосом:
— Прости ты меня, бабушка, прости от чистого своего сердца! Злых языков наслушалась я… Не на хожу я теперь покою ни возле скотины, ни на поле… Днями-ночами плачу. — Женщина гладила колени работницы. — Поедем домой, мы сейчас новую кирпичную лежанку поставили. Цикория купили… Будем жить да радоваться… Не будем больше злых языков слушать.
— Нехорошо, ой, нехорошо! Всю жизнь она на вас работала, богатство вам наживала, а вы ее, как тряпку, выбросили, — проговорила вдова Жилене, ухаживавшая за больной. — Она-то простит, да бог не простит.
— Так! — буркнул недовольный Японец и, вынув из кармана плоскую флягу, подал жене: — Дай-ка ей, пусть выпьет…
Женщина с помощью мужа старалась напоить Ягодку привезенным домашним лекарством, но это ей не удавалось. На губах старушки вздувались пузыри, и большая часть жидкости разлилась по полу.
Больная отрыгнула, один пузырь лопнул, и ее вырвало лекарством. Жидкость и длинные нити слюны растеклись по подбородку.
— Еще хлебни, сразу полегчает, мы и поедем… — женщина опять влила лекарство в рот старушке.
— А-а-а, — простонала Ягодка, подымая обезображенное мукой лицо. Только теперь ее глаза, как будто узнав старого хозяина, стали радостными и вместе с тем суровыми. — Вто… то… то, — продолжала она и, одолеваемая сухим кашлем, опять упала на подушку. — Второй день все мне… кажется, — она начала шевелить пальцами, — трубы трубят архангельские…
Веки старушки выдавили крупную слезу, которая скатилась по щеке и застряла в волосках на подбородке.
Она говорила медленно, путаясь, по слогам произнося слова, словно кто-то их вталкивал ей обратно в горло.
Японец увёз Ягодку в бессознательном состоянии, глаза ее покрывала пелена смерти. Он укутал ее одеялом и наложил ее убогие пожитки.
В новом доме ей отвели лучший угол в кухне.
Несколько дней за старушкой ухаживали, как за родной матерью. Переодели ее с головы до ног во все новое. Японец, все время загадочно переглядываясь с женой, по ниточке, по складочке перебирал старые лохмотья Ягодки.
— Куда же она могла их деть?
— А ты хорошо просмотрел? Может, она под подкладку зашила? — И опять между жадными пальцами жены Японца проходила каждая заплата, каждая складочка.
Больная постепенно приходила в себя. На щеки ее вернулся старческий румянец, и после долгого молчания, однажды утром, она села на кровати и, словно разговаривая сама с собой, начала:
— Была я намедни в костеле… Спрашивала у настоятеля… дай ему бог здоровья… во сколько обойдутся свечи на весь год… перед святым Антанасом поставить. Когда нога у меня болела… святитель хорошо мне помог… Скоро, думаю, уйду, пускай погорят свечи… Хороший настоятель, не гордый… позвал пономаря: «Сколько, спрашивает, выходит, если по три больших свечи зажигать?» — «Сорок пять литов, отец настоятель…» — «Нет, это, мать, дорого для тебя. Чересчур дорого». — Ягодка пыталась подражать басу настоятеля и тенорку пономаря. — Да, так вот и хватило у меня только на колокола. Да на две службы с органом… Тридцать литов всего за душой у меня было, все ему отдала… Ежели, говорю, даст бог в последний час Бенаделиса увидеть, попрошу, чтобы он за меня поставил три свечи…
Пока Ягодка говорила, никто не нарушал тишины. Потом Японец вышел, мрачный, и вызвал на двор жену.
— Вот радуйся теперь, — прошипел он.
— Да кто же виноват, как не ты? Дурак говорил, от дурака слышал и сам дураком стал. Рассчитывайся теперь с ней… А я грязь за ней убирать не желаю, — отрезала рассерженная жена.
Сразу же исчезла перина, на которой лежала Ягодка, а потом и дареное новое платье. Работница по-прежнему лежала в привезенных от Жилене лохмотьях. Ее кровать перетащили в темный угол… Домашние Японца, скрывая от посторонних свои чувства, старались не замечать Ягодку. Осенью, когда земля на дорогах затвердела, всю кухню завалили мешками с овощами и разной утварью. Теперь здесь постоянно толпился народ, работники спорили между собой из-за места у огонька. Японец, хоть и жил в достатке, но дрова жалел. Чистая половина отапливалась только по праздникам или когда приезжал ксендз.
Ягодка, вцепившись в край кровати, кашляла, жадно глотая воздух, отравленный едким дымом хвороста и пылью, поднимаемой ногами с земляного пола. Жизнь еще теплилась в слабом теле старушки, а на кровать ее уже ставили ушаты, корыта с зерном и часто наваливали на нее вороха пакли и пряжи.
Над головой Ягодки Японец приладил в угол полки, куда складывали гвозди, табак и разные инструменты. Когда ему нужна была какая-нибудь вещь, он, становясь на кровать Ягодки, закрывая полами сермяги голову старушки, часами рылся на полках, то и дело
