набрано уже изрядно, они слышат отдалённое растерянное мяуканье. Протяжный кошечий голос выдерживает паузу и вновь принимается жаловаться на судьбу.
Конечно, надо выяснить, что случилось, и Пенни с Ёной идут от лещинных зарослей к источнику звука.
Мяуканье раздаётся явно откуда-то сверху.
– А, вижу, – Ёна указывает рукой. – Мяша, Журавкина внучка, на суку́ застрявши. Мяша у нас с прибабахом.
Пенни знать не знает, какие уж там умственные способности являла неведомая кошкобабушка Журавка, но вид у длиннопятой Мяши глупый. Она примостилась на толстой ветке рослого клёна, у самого ствола, поглядывает вниз жалобно. До земли добрые три метра, если не больше.
– Чего зря вячишь! Скачи вниз, не убьёшься, – советует Ёна, но кошка только мнётся у себя на ветке и печально мяукает.
– За птахой полезла, наверное, или за бельчонком, – говорит Ёна. – Ладно, достанем. А то до ночи разоряться будет, пока сова с филином её не утащат. Давай, Резак, подсажу.
Пенелопе нет никакой охоты лезть доставать это глупое животное. Тем более как-то раз, когда осьмушка шуганула от мостины с рыбой нахальную кошачью ораву, вроде бы именно эта, беломордая, вместо того чтобы скромно улепетнуть, обшипела Пенни, зло прижимая уши, и замахнулась лапой. Небось влезешь её спасать – в лицо ещё вцепится.
Орки-то, может, и носят свои рубцы и отметины на коже, как будто это такая личная летопись, а всё-таки досадно было бы разукраситься не хуже самого Штыря на память о какой-то кошке!
– Не. Тебя она дольше знает, а ко мне, может, ещё и не пойдёт спасаться-то, – говорит Пенни. – Лучше ты лезь, а я подсажу.
– Тоже верно, – отвечает Ёна. – Сейчас, обувку только сниму.
Ну что же, ростом они с Ёной почти одинаковые, и мяса на костях носят примерно поровну. Торбы с орехами они пристраивают пока под клён, и Пенни, покрепче упёршись ногами в землю, прижимается к прохладной коре. Держать Ёну тяжело, но легче ожидаемого.
– Чк-чк-чк-чк… Мяша, Мяшенька, ну-ка…
Вся спасательная операция происходит быстро и успешно. Когда чернявый спускается на землю, Пенни взглядывает на него и смеётся: кошка обнимает его за плечо передними лапами, и мордочка у неё будто смущённая, с совершенно круглыми глазами.
Убегает она не сразу: сперва трётся орку об ноги, напрашиваясь на ласку. Погладившись и получив наставление не лазать больше куда ни попадя, Мяша мимоходом обтирается и об Пенелопины джинсы, и только потом отчаливает в сторону лагеря – хвостище трубой.
– Вот это мы молодцы, – говорит Пенни. – Не великий какой подвиг, ясен пень, а всё-таки хорошее дело!
– Мяша бы с тобой поспорила, что не великий, – замечает Ёна.
– Ну да, вон какие у неё были глазища: «Ты спас меня, костлявый орчара!»
Им весело, межняку и орку, и они обнимаются в охапку.
И нет в этом ничего плохого.
Наоборот, приятно.
Только в некий миг Пенни-Резак будто чует нутряным глубоким чутьём, что мир сейчас сдвинется на какую-то малую пядь – или разлетится в мелкие брызги.
Ёна легонько трётся кончиком носа об осьмушкин нос, и, оказывается, это очень приятно. Только Пенни успевает сообразить, что такое касание в обычае у Булатов. И у Хильды с Марром. И у старшаков. И у…
Опомниться не успела – придурок Ёна её целует.
Осторожно, в угол рта, но ясно, что это по-настоящему.
Рвётся с воем тревожная струна, оглушает невыносимое.
Межняк отталкивает Ёну, куда злее, чем недавно Крыла толкнула.
– Да пошёл ты!!!
Отступает, споткнувшись об торбу – орехи с глухим стуком сыплются на сухой мох у кленового корня, разворачивается и бросается прочь.
Через несколько шагов оборачивается – Ёна застыл, глядит на неё неподвижно. Не отводя взгляда, будто не понимает толком, что делает, медленно опускается на корточки и шарит по мху – собирает ощупью разбежавшиеся из торбы орехи.
И тогда Пенни махом бежит прочь.
* * *
Гнев на Ёну выгорает быстро, утихает вместе с бегом, тем более что тут особо шибко-то не побегаешь, чтобы обо всякую лесную ерунду не запнуться и ноги-то не перекалечить.
Так нельзя, нельзя, нельзя, ведь это же всё испортит.
А сама-то.
Сама-то испортила.
Обидела…
Вот и как теперь дальше жить. Как в глаза смотреть, лаячьи, небесные, голубые. Хоть обратно занавеску вешай, городи себе закуток.
Да и то хрен получится: Мирка с Тумаком вчера эту занавеску чёртову на свой край дома прилаживали.
* * *
Внешний мир понемногу проступает сквозь павшую тёмную пелену.
Резак шагает уже куда медленнее, иногда безотчётно лижет сбитые кровоточащие костяшки.
Тяжко, ха, а ты как хотела.
Не слишком ясно, далеко ли она отмахала от стойбища, впрочем, вернуться назад по собственному следу межняку будет не слишком трудно. Но пока она всё ещё идёт неведомо куда, а вокруг уже не лиственные древесные семьи, а тяжёлый ельник, расступающийся впереди.
Внимательный нюх давно хочет ей что-то сообщить, да прежде не достучаться было. А теперь Пенни понимает, что уже некоторое время тихий ветер доносит до неё остаток острого и незнакомого звериного запаха. Трудно его разобрать, но это не олень-рогатка, и не маленькая лесная коза, и не осторожная лисица. И уж подавно не похоже на зайчика. Пенни-Резак останавливается и принюхивается, закрыв глаза.
Запах кажется ей большим, но навряд ли хищным. Она не уверена, что так уж хорошо научилась от костлявых определять подобные вещи, но, может быть, это лось. Ещё ей мерещится некая знакомая примесь – скорее не примесь, а отдельный запах, впрочем, он совсем слабый.
Межняку пока ещё очень далеко до того, чтобы успокоиться, но хоть немного отвлечься – это хорошо. Тихо ступая по рыжей прошлогодней хвое, почти крадучись, Пенни выходит на зелёную поляну. На другом конце лесного просвета вроде что-то чернеется. Незнакомый дух здесь становится крепче.
Крепче и ощутимо грозней.
Откуда-то слева, близко, раздаётся короткий тихий посвист, вроде птичьего. Пенни сперва не обращает на него внимания – всматривается бездумно на тот край поляны, ощущая вдоль хребта холодную дрожь.
Посвист повторяется, чуть более настойчивый и громкий, и межняк переводит взгляд.
Не дальше чем в пятнадцати шагах от неё стоит Штырь-старшак, почти незаметный в пятнистой тени от еловых лап. Будь он одет в дурацкую свою мятно-розовую растянутую майку, она, конечно, сразу бы его приметила, но сегодня майка самая обычная, линяло-серая. И если бы не звериный непонятный запах, она бы ясно Штыря учуяла. Но…
Старшак подносит к губам раскрытую ладонь, потом плавно отводит ладонь в сторону: «Тихо, тихо, молчком. Уходи». Знак даже Пенелопе внятен. Именно это она и собирается
