всех троих (плюс манул) со стороны. Они жили, я волочился рядом. Игорёк показывал, как надо, Алина старалась, пытаясь остаться собой. Получалось не очень. Но зато другой матери Игорёк миру теперь не являл. В квартире я ютился с Манькой по углам, пережидая Игоряшины приступы. Заместитель меня хрустел газетой, гмыкал в мою сторону; манул загонял Маньку на шкаф, и я снимал его оттуда всклокоченного и несчастного. Засовывал в рюкзак (он недовольно дёргал усами, но не сопротивлялся), и мы шли гулять. А когда возвращались, в квартире царили благоухающая чистота, в холодильнике изобилие, в детской порядок. Алина лежала на кровати без сил, тупо глядя в потолок – быть адекватной Игоряшиным стандартам давалось ей непросто.
Иногда выдавались дни без качелей. И без горок. И тогда всё было по-старому. До того, как не сработает в очередной раз спусковой крючок.
Игорёк, как бы вскользь, попутно, поднастроил погоду – в апреле жарило, словно в июле, он и подкрутил – повалил снег.
– Приводит среднюю температуру за месяц адекватную многолетним нормам, – прошептал я бесстрастной Алине, которая драила окна, несмотря на метель.
Подрихтовал интернет и телевидение – трансляции и материалы шли строго для развития вкуса и интеллекта.
В саду, жаловалась заведующая (я злорадно пожимал плечами: «А что мы можем…»), зомбировал других детей и воспитательниц. Все ходили строем, пели бравые песни; Игорёк дирижировал, пошевеливая бровями.
Жизнь у нас стала стерильной; от шелеста газеты мне хотелось выть и вышагивать из окна.
В мае я понял, что свихнусь. Алина впала в какой-то анабиоз; заряженная после утренних качелей, уходила на работу (её повысили, ещё бы! такой идеальный работник – Игорёк постарался, она стала как робот, а что ещё нужно бухгалтеру?), вечером погрязала в бытовых мелочах, под присмотром сына и этого хмыря в очках. А потом, когда ослабевали качельные чары, она падала без сил и лежала, глухая к моим словам и вообще к моему присутствию.
Семья утекала, а я растворялся где-то на обочине их существования. Алькины глаза наполнились тоской и чужой заботой.
Я, может, продержался бы ещё месяц-другой, да только Манька плохой стал совсем. Он ждал меня по вечерам на шкафу – манул лазал плохо и туда забраться не мог – печальный, уши обвисли; он потерял в мехе и толстоте.
С этим надо что-то делать, решил я.
* * *
Я крутил изрядно запылившийся мобиль в руках, борясь с желанием хрястнуть его об стену. Терпи, Тёмыч, терпи, твердил я себе – тут она, тут! Игла кощеева, одёжка лягушачья царевишная, корёжить и губить нельзя, иначе назад ходу не будет.
И Игорька отдавать на съедение нельзя, и оставлять так – лучше сразу с крыши прыгнуть.
Мы пойдём другим путём.
Я взял паяльник – мы с Манькой были в квартире одни – и навис над мобилем.
* * *
В воскресенье они были настоящие, мои. Манул, соответственно, отсутствовал – Манька ходил настороженный, нюхал углы. Я выглянул в окно – площадка свободная. А мы должны крутиться.
– Други мои, нам надо срочно погулять. До завтрака.
Алина взглянула удивлённо, но и с надеждой – что-то придумал? Я ей подмигнул.
– Игорёк, пошли?
А он, когда свободный бывал от своего надзорного контроля, словно воздуха свежего набирал в лёгкие, глаза светились, он похохатывал без причины, курочил машинки и опрокидывал ящики, он был обычным мальчишкой-детсадовцем, которому лужи мерить и кидаться снежками, носиться колбасой и возиться в грязи. И он, этот свободный от пут адекватности мальчик, радостно кивнул. Мы подхватили Маньку и побежали на улицу.
Уселись на карусели, я прикрутил мобиль в центре и включил. Чуть слышно запела Ротару: «Я, ты, он, она…» – «Родина моя» и «Дружная семья» хорошо ложились поверх скрипа карусели. Так… сначала в одну сторону, а потом – я щёлкнул тумблером – в другую. Чтобы сначала всё над нами, а потом мы над всем. Манька тёплым меховиком урчал у меня на коленях.
Когда слезли, я сказал:
– Кто быстрее с горки, а потом на качели?
Игорёк с гиканьем: «Я первый, я первый!», кинулся по заданному маршруту. А мы замерли. И когда он взмыл выше ели, я увидел, что тот же самый, озорной восторг искриться в глазах сына, и нет там никакой холодной стали.
– Получилось, – прошептал я. – Получилось! – крикнул уже громко.
Алина стиснула мою руку и сказала спокойно:
– Игорёшик, пойдём завтракать.
Он спрыгнул, обхватил нас обоих и сказал:
– А пойдёмте.
* * *
На улице зашумели. Я выглянул в окно.
На карусели оранжевели каски и жилеты – рядом шла стройка, арбайтеры расселись на перекур, громко и гортанно переговариваясь под восточные напевы из телефона. Я скривился, а потом похолодел – мобиль-то я оставил, вон он крутится, отсюда видно.
– Папа, давай строить замок? – подскочил ко мне Игорёк.
– И я с вами! – поддакнула Алина.
Тягомотное, непреодолимое желание мешать цемент и копать от забора, потащило меня вместе с ними.
Манька глянул на нас смурно и закрыл глаза, положив голову на пушистые лапы.
Волшебство Мурмука
marrtin
Мурмук хотел стать волшебником. Очень хотел. Сложно мечтать о чём-то ином, когда каждый день видишь чудеса, которые творит хозяин. Благородному Омару было семьсот лет, и он призывал полыхающих огнём джиннов, растил из семечка трёхметровые благоуханные цветы и заговаривал деловые предприятия клиентов от форс-мажоров, конкурентов и налоговой службы. А Мурмук чистил, скрёб, убирал, выносил мусор и мыл полы. Выбивал подушки и стирал трёхсотлетние арабские покрывала, лишь иногда задумываясь, почему хозяин не может удалить из них пыль каким-нибудь хитрым заклинанием. Наверное, не хочет. Наверное, думает, что Мурмука нужно занять работой, иначе тот обленится, заболеет и потеряет смысл жизни. Всё равно для другого у него нет ни способностей, ни достойного происхождения, ни ума. Может быть, он по-своему прав, хозяин-то.
Мурмук вздохнул и грустно уставился в начищенную до блеска стенку котла. Оттуда на него смотрела печальная мордочка неизвестного существа с круглыми глазками, торчащими врастопырку усами и покрытыми шерстью ушками. Мурмук растянул губы в унылой улыбке, отражение показало ему язык и спряталось за край. Всё в этом доме не так.
Он поставил котёл на полку и поплёлся к себе наверх. Во всяком случае, в своей комнатке горевать было уютнее и печаль разливалась немного меньше, тая в золотистых закатах, ржавых пустынных крышах и тёплой, пыльной пустоте одиночества. У подножия лестницы лежала маленькая розочка – должно быть, выпала из
