себя, – он, вероятно, здесь всем известен, если стоит тут. А если он стоит в другом месте, зачем же бы он меня привез именно сюда?
Но в городе офицера никто не знал, а в гостинице даже уверяли, что ни офицера, ни автомобиля не видали, а когда отворили двери на звонок, прямо нашли уже Анну Николаевну и Федю на крыльце. За сон принять это не позволяли три двадцатипятирублевки с мелочью, оставшиеся от разменянных ста рублей.
– Мама! – позвал Федя с постели.
– Что, милый?
– Как мы сюда попали? Вот видишь – я и дошел, и ничего не случилось, а ты все боялась!..
– Да, да..
– Ведь я дошел своими ножками?
– Своими ножками. А потом я тебя несла немного…
– То-то мне снилось, что меня несут… только не ты, а офицер…
Мальчик приподнялся, оглядел комнату.
– Что это, совсем непохоже на тетину квартиру! И где же она сама?
– Мы, дружок, не у тети Дуни, мы совсем в другом месте, и завтра поедем далеко, в деревню под Калугу. Ты там никогда не бывал. Там ты поправишься, будешь пускать змеев, зимой кататься на салазках, и немцы туда не придут.
– Вот это хорошо! Только я все-таки не понимаю, как мы сюда попали!
Анна Николаевна ничего не ответила, так как и сама покуда этого не понимала. Поняла она это гораздо позже, когда уже приехала в Калужскую губернию и захотела отслужить молебен в сельской церкви, где с детства по летам молилась, где венчалась и где отпевали ее отца. Она хотела это сделать сейчас по приезде, не дожидаясь ближайшего праздника, потому отворили пустую церковь, и кроме Анны Николаевны, ее матери, Феди да горничной девушки никого не было. Они сидели в ограде на скамеечке, когда пришел сторож сказать, что все готово. Не успела Анна Николаевна, поставив свечку Спасителю, перейти с зажженной другой к Божьей Матери, как вдруг упала, громко вскрикнув. Свечка откатилась, но не погасла. Все поспешили на помощь барыне, но она уже очнулась и, прошептав: «Ничего, можно служить!», проползла на коленях к северным вратам и припала губами к потемневшей ноге Ангела, Федя, перебирая кисточки кушака, твердил:
– Мама, что с тобою? Мама…
– Ничего. Молись, Федя… – ответила Анна Николаевна, не спуская заплаканных сразу глаз с ласковых, без улыбки, губ, строгих и бодрящих очей и с продолговатого, смуглого лика. Батюшке она ничего сейчас не сказала, а на следующее утро прислала в конвертике для бедных сто рублей со странной припиской:
«Никогда в долгах не бывала. Всегда их платила. Особенно такие».
Серенада Гретри
А. И. Божерянову
Почти забыли, что на дворе август, что в саду г. Блуа ни одного желтого листа, и каждое облачко напоминало пушечные выстрелы на лубочных картинах.
Одна Жанна Меар стояла у полуоткрытого окна, нюхая левкои в ящике. Ветер растрепал ее рыжеватые волосы вроде сиянья, что совсем не шло к ее плотной, вполне земной фигуре. Мальчик и горбун, почти одинакового роста, смотрели от печки на воланы бального платья Жанны. В комнате было темно, несмотря на второй час дня, и стаканы в буфете тихо звенели при залпах.
– Как сегодня странно пахнут левкои! – сказала Жанна, не оборачиваясь.
– Они пахнут войной! – ответил женский голос.
В глубине столовой оказались еще старый господин, дама и девочка. Дама продолжала:
– Сегодня ветер переменился и дует с фортов.
– Да, но пахнет не порохом; к этому запаху я привыкла. Мне кажется, у меня даже волосы им пропахли.
– Это пахнет трупами, m-lle Жанна, – сказал горбун, – немецкими трупами…
Мальчик воодушевленно подхватил, и его слова выходили особенно громко, потому что все говорили вполголоса.
– Говорят, трупы доходят до колен, даже до пояса сражающихся. Немцы просили позволения их убрать, но наши отказали.
– Это была хитрость с их стороны, больше ничего. Ты думаешь, они бы нам позволили что-нибудь подобное? Никогда.
Жанна отошла от окна и молча села к столу, где над развернутой картой Африки наклонился старый Блуа. Горбун от печки ласково произнес:
– Отчего, m-lle Жанна, вы сегодня такая нарядная?
– Я и вчера была в этом же платье, вы не заметили, г. Ларжи. И потом, вы знаете, что я собиралась пробыть в Льеже не более дня, дать концерт и уехать. В Шарлеруа я думала отправиться только через две недели, так что я поневоле в таком наряде. Все случилось так неожиданно, по крайней мере для меня – я ведь не занимаюсь политикой.
– Да, никто этого не ожидал, даже от немцев.
Горбун снова начал, теперь обращаясь уже к старому господину:
– А хозяин все беспокоится о своих грузах. Ему будто нет дела до того ужаса, что происходит здесь!
Тот поспешно свернул карту, лежавшую перед ним, как перед новым Колумбом, и заговорил, будто его разбудили:
– Нет, нет. Разве я не такой же бельгиец, как и все вы? Конечно, я стар, но когда лезут в дом, будешь хоть кочергой обороняться.
– У вас нет сыновей на войне? – спросила Меар.
– Нет, у нас только Шарль и Женевьева – дети старости. Мы тридцать лет как женаты, а мальчику только двенадцать.
– О, Господи! – вздохнула почему-то г-жа Блуа в молчанье.
– Конечно, жизнь актеров не та, что сто или даже пятьдесят лет тому назад, но имеет общее с бивуаком. Комфортабельный бивуак. Сегодня в Брюсселе, завтра в Париже, вчера в Берлине или Милане. Не так сознаешь родину. Но вот теперь, во время таких катастроф, я чувствую себя бельгийкой, и мне трудно представить, что меня будет расстреливать публика Берлинской оперы. У меня там были и поклонники, теперь враги…
– Какой ужас вы говорите! – сказала г-жа Блуа.
Зубы певицы сверкнули, будто осветив комнату.
– Почему ужас? Что у меня были поклонники? Я у всех на виду и не урод. Это не считается бесчестьем в нашем деле…
– Вы – красавица! – проговорил горбун.
– Конечно, m-lle Жанна красавица, – подтвердил и мальчик. Меар сделала реверанс и быстро ответила:
– Благодарю вас, мои друзья, но позвольте мне вам не поверить. Во-первых, я вас не считаю за судей, а во-вторых, если я и красавица, то разве только на время осады.
Отдаленный звук колокола смешался со смехом Жанны, будто желая прекратить его.
– Что это? – прислушиваясь, произнесла певица.
– Опять пожар, наверное. Город горит с двух концов. Шарль мял левкои, высунувшись из окна.
– Ничего не видно!
– Не надо открывать окон, мальчик.
– Выйдемте в сад. Шарль, я совсем не дышу воздухом.
– Вы подвергаетесь
