пишет о наступлении «эпохи надзорного капитализма», который характеризуется ею как «новый экономический порядок, который претендует на человеческий опыт как на сырье, бесплатно доступное для скрытого коммерческого извлечения, прогнозирования и продажи»[340].
Зубофф настаивает также, что надзорному капитализму присуща «паразитическая экономическая логика» (parasitic economic logic)[341], поскольку эта система, организуя через технологии электронной слежки и манипуляции контроль за поведением людей, превращает потребителя в подчиненный элемент производства. Товар не продается тому, кто его хочет купить, а наоборот, будущий покупатель уже включен в технологический план и «предназначен» корпорацией для «своего» товара. Устанавливаемый капиталом электронный надзор, таким образом, существенно отличается от традиционных практик контроля за поведением людей, осуществлявшихся в первую очередь государством и описанным Мишелем Фуко. Если классические механизмы контроля и дисциплинирования в первую очередь ставили своей целью предотвратить неуправляемое, опасное или нежелательное поведение[342], то надзорный капитализм идет дальше, стараясь контролировать, направлять и подчинять своим задачам позитивное поведение людей, их желания, потребности и стратегии поведения.
Разумеется, в историческом плане здесь нет ничего принципиально нового. Еще в середине XX века социологи, изучавшие рекламу и массмедиа, констатировали, что с их помощью осуществляется систематическая манипуляция, направленная в равной степени на то, чтобы навязать людям определенную идеологию, ценности и товары. Специфика XXI века состоит в том, что, с одной стороны, используются новые, более мощные электронные и цифровые технологии для решения тех же задач, а с другой стороны, в том, что сбор сведений о людях и манипуляция их поведениям объединены в рамках одних и тех же технических систем — мы сами поставляем информацию о себе, пользуясь мобильными телефонами, социальными сетями и любой, порой совершенно безобидной, техникой вроде «умных» пылесосов.
Одним из итогов (и своеобразных «достижений») неолиберализма стала беспрецедентная деполитизация общества в условиях информационной открытости и даже информационного изобилия. Если в условиях холодной войны не только в странах советского блока, но и на Западе существовала иллюзия, будто свободный доступ граждан к информации сам по себе является одним из ключевых условий существования демократии, то реальность XXI века продемонстрировала насколько сложнее все обстоит в действительности. Еще в начале XX века Макс Вебер писал, что массовые издания, принадлежащие крупным капиталистическим концернам, «были типичными воспитателями политического индиферентизма»[343]. Позднее Ги Дебор убедительно показал, что управление и манипуляция информационными потоками стали важной частью буржуазной политики в «обществе спектакля». Речь идет не просто о некой видимости, создаваемой пропагандой и массмедиа, но и о том, что организуемый правящим классом спектакль сам проникает во все формы жизни, меняя и конструируя нашу повседневность. «Во всех своих частных формах, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль конституирует наличную модель преобладающего в обществе образа жизни. Он есть повсеместное утверждение выбора, уже осуществленного в производстве, и его последующее применение. Аналогично этому форма и содержание спектакля служат тотальным оправданием условий и целей существующей системы»[344].
Многочисленные новые каналы получения информации, как коммерческой и бытовой, так и политической и культурной, создают у публики ощущение почти безграничной свободы, причем это ощущение нельзя назвать иллюзорным. Но оборотной стороной данной ситуации является частно-корпоративный контроль над информационными платформами, которыми мы пользуемся и которые сами же поддерживаем своим участием. Будучи общедоступными и по большей части бесплатными, они не только не являются в полной мере открытыми и общественными, но не могут считаться и нейтральными, что подтвердили многочисленные случаи корпоративной цензуры в социальных сетях (причем цензура варьируется от блокирования отдельных политических каналов, таких как твиттер экс-президента США Дональда Трампа, до маргинализации отдельных высказываний или запрета конкретных тем, выражений и слов, не соответствующих понятиям о политкорректности или рассматриваемых как недопустимые)[345]. Либеральная идеология, осуждающая любые формы государственной цензуры и ограничения прав, пасует перед вызовом цензуры корпоративной, воплощающей принципы свободного рынка и частной собственности, тем более что противоречие между «тоталитарной» правительственной цензурой и многообразной (а потому якобы менее опасной) частно-корпоративной цензурой является только кажущимся (вернее — существующим только в голове идеологов), поскольку на практике они вместе составляют единую комплексную и взаимодополняющую систему.
По сути дела, в информационном секторе не просто воспроизводится, но достигает беспрецедентной остроты все то же отмеченное еще Марксом противоречие между общественным характером производства и частным характером присвоения. Очевидно, что информация изначально является общественной ценностью, поскольку любые поступающие в систему сведения обо мне имеют значимость в первую очередь для других. Более того, они превращаются из конкретных фактов в информацию именно и исключительно после того, как отчуждаются и сообщаются этим другим. Если то или иное изделие превращается в товар, лишь поступая на рынок для продажи, то информация и вовсе не может существовать вне общественной коммуникации. Средства коммуникации являются изначально общественными по самой своей природе. При этом управление процессом, автоматизация и обобщение этой информации являются частно-корпоративными, почти не подлежат контролю публики (хотя это отнюдь не исключает попыток контроля со стороны авторитарного государства). Конечно, в качестве пользователя каждый, кто включен в систему, имеет возможность извлечь свою маленькую выгоду от участия в ней. Но весь массив поступающей в систему информации автоматически присваивается хозяевами платформ. Впрочем, не означает ли это, что мы подошли к рубежу, когда вопрос об экономическом обобществлении данных платформ становится уже центральным вопросом политической демократии?
ОЦИФРОВАННЫЙ КАПИТАЛИЗМ
Анализируя корпорации, работающие в информационной сфере, британский социолог Ник Срничек, отмечает, что, несмотря на идеологический хайп, культурные инновации и пугающие перспективы тотального контроля, новые технологические кампании представляют собой «экономических акторов в условиях капиталистического способа производства»[346]. Они также вынуждены гнаться за прибылью, конкурировать между собой, а главное — сталкиваются в конечном счете с той же проблемой ограниченности рынка, что и вся капиталистическая экономика в целом.
На фоне разговоров о цифровой экономике, идеальных (в философском смысле) производительных силах и нематериальных ценностях, определяющих тенденции хозяйственного развития, среди левых развернулась серьезная дискуссия о применимости к этой ситуации принципов классической политэкономии. Понятие «идеальных производительных сил» еще в Советском Союзе начали употреблять историки Марат Чешков и Владимир Крылов, опираясь на пророчество Маркса о науке, которая сама станет производительной силой. Рассуждая о будущем экономики в эпоху, когда именно научное производство станет важнейшим фактором развития, они сформулировали тезис об идеальных производительных силах[347].
Разумеется, никакое знание или технология не могут существовать без материального носителя. Информационное общество опирается на производство электроэнергии и резко увеличивает спрос не нее, как и на другую цифровую технику, производимую промышленностью. Капитализм использует информацию как ресурс, полагая
