ЕЗС»[424]. Отметим, что часто под корпоративной публичной политикой понимается то же, что ранее определялось термином «социально ответственный бизнес»[425] и «социальное партнерство»[426].
Тема взаимодействия экспертного сообщества и власти как важный компонент публичной политики в последнее время все сильнее привлекает внимание российских исследователей. Часть из них исходят из потребностей государства в корректной экспертной оценке социальных и политических рисков[427], другие выражают опасение, что «рост "социального государства" с его масштабными программами научных исследований, принудительно финансируемых налогоплательщиком, может вызывать искажения (в позициях экспертов-специалистов), приводя к желанию экспертов обосновать политику, выгодную специальным интересам, например, государственного служащего, стремящегося максимизировать подведомственные ему бюджет и полномочия»[428].
Третьи поднимают проблему влияния междисциплинарности на статус и фундированность экспертного знания в социальных науках[429]. Четвертые пишут о политической функция интеллектуала[430] и рассматривают экспертное сообщество как субъект гражданского участия в регионе[431].
В наших работах указывается, что желание видеть в эксперте, оценивающем любое социальное нововведение, некий объективный прибор, неосуществимо, так как любой эксперт как человек имеет некие собственные установки по поводу того, что является благом для общества[432], анализируются практики участия экспертов в подготовке решений Законодательного Собрания субъекта РФ (на примере Санкт-Петербурга)[433], а также известные уже модели взаимодействия экспертного сообщества и власти (линейно-автономная модель и модель «добродетельного разума») дополняются такими моделями, как модель «оплаченного результата» и «инициативной экспертизы»[434].
Отметим, что эксперты – это не только носители знаний, которые могут помочь политикам сделать правильный выбор при решении разнообразных проблем, но и живые люди, которые могут быть членами разнообразных гражданских организаций, включая и профессиональные ассоциации, – например, быть членами уже неоднократно упоминавшейся Российской ассоциации политической науки, которые также являются и структурами гражданского общества.
Кроме того, для успеха различных гражданских инициатив очень важно, чтобы гражданский активизм был дополнен экспертными знаниями. Иными словами, эксперты могут выполнять свою экспертную функцию не только для властных структур, но и для структур гражданского общества.
Автором этих строк в 1999 г. была предложена концепция о наличии в поле публичной политики особого вида институтов, выполняющих медиаторские (посреднические) функции между основными акторами такой политики. Интересно что, практически одновременно, Дэвидом Гастоном была предложена концепция пограничных структур (boundary structure), возникающих между системой научного знания и системой власти. В качестве таких структур-медиаторов могут служить: различного вида общественно-консультативные советы при органах власти, включая общественные палаты; Уполномоченные по правам человека различного вида, а также «фабрики мысли» и центры публичной политики.
Активное изучение деятельности общественных палат и общественно-консультативных советов различного типа, которое продолжалось в последние годы, показало, что они могут быть примером таких структур-медиаторов между обществом и властью, а могут и имитировать эти функции[435].
Институт Уполномоченного по правам человека является одним из немногих государственных институтов, принципиально направленных на защиту человеческих прав, и он также может выполнять важные медиаторские функции, оказывая тем самым влияние на развитие публичной, ответственной политики как на федеральном, так и на региональном уровне[436].
Как мы уже отмечали, исследователи из Кубанского университета системно работают над развитием такого направления, как сетевая публичная политика. Так, одна из их недавних публикаций была посвящена теме влияния сетевых сообществ на формирование городской повестки дня[437]. Эти исследователи ввели также такое перспективное, на наш взгляд, понятие, как «экосистема сетевого публичного управления»[438].
Близкими по сути исследованиями занимался и занимается сегодня коллектив Центра технологий электронного правительства Университета ИТМО под руководством А. В. Чугунова. Термина «публичная политика» они при этом не использовали, хотя именно развитие функций электронного правительства, а затем и участия было фокусом их интереса. Так, например, они изучали развитие электронных приемных в регионах РФ[439], совершенствование системы электронного взаимодействия власти и граждан с использованием технологий искусственного интеллекта[440], мониторинг ресурсов электронного участия в России[441]. Концептуализация понятия «электронное участие» и практики его реализации представлены в недавней монографии этого коллектива[442].
Активно работают в направлении сравнительного анализа отношений между властью, гражданским обществом и бизнесом в различных регионах России и члены устойчивого научного тандема Л. И. Никовская и В. Н. Якимец, эффективно используя предложенный ими уже более десяти лет назад ЯН-индекс уровня межсекторного социального партнерства, измеряемый на основе оценок представителей власти, гражданских организаций и бизнес-сообщества. Отметим, что если исходно они эти взаимодействия описывали в концепции «межсекторного социального партнерства» и «общественно-государственного управления»[443], в последние годы которое они стали обозначать уже как формы «муниципальной публичной политики»[444]. Так, они рассматривают состоятельности институтов и субъектов муниципальной публичной политики в Республике Татарстан[445] и в Костромской и Ярославской областях[446], анализируют процесс цифровой трансформации муниципальной публичной политики в России[447].
Таким образом, мы видим достаточно интенсивное развитие российских исследований в области публичной политики, включая и конкретные ее тематические области (социальная политика, электронное участие и т. д.). Вместе с тем мы далеки от предположения, что вся область подготовки и принятия политико-управленческих решений в современной России становится действительно публичной политикой, что и невозможно при нынешнем политическом режиме. Реагируя здесь на полемическое замечание А. И. Соловьева в адрес «ученых, изобретательно выискивающих нано-проявления такой государственной политики даже в жестких авторитарных режимах»[448], отметим, что именно из этих нано-практик публичной политики, вырастающих как «корни травы» и пробивающихся через трещины авторитарного бетона, и может вырасти в будущем та самая публичная политика, или политика надлежащего управления (good governance), которая, с одной стороны, невозможна без развитого гражданского общества и демократии участия, а с другой – является их основой.
Заключение
Подведем некоторые итоги. Надежды о развитии партнерской модели взаимодействия гражданского общества и государственной власти в нашей стране, которые существовали в начале 2000-х гг., особенно после Московского гражданского форума в ноябре 2001 г. и Тольяттинского диалога в ноябре 2002 г., так и остались надеждой; напротив, в России начала выстраиваться патерналистская модель такого взаимодействия. Она проявила себя во второй президентский срок В. В. Путина. В течение четырех лет президентства Д. А. Медведева снова появились надежды на партнерскую модель, но они лишь стали основой гражданских протестов зимы 2011/2012 г. после решения о «рокировке». Далее же происходило лишь усиление патерналистской модели с параллельным ростом модели «борьбы с противником».
Вторым трендом, наличие которого также показано в материалах этой книги, стало постепенное разделение российских общественных организаций на три группы – «наиболее полезные» с точки зрения государства, для которых постепенно выстраивался режим наибольшего благоприятствования, на нейтральные
