город, тщательно обследовал здание русско-киргизского училища и нашел в столе клочок смятой бумаги, на котором начальник гарнизона собственноручно написал первые строки приказа.
— Если хотите, Шайтанов, можем послать на графическую экспертизу…
Сотник мрачно молчал, устремив взгляд холодных глаз поверх Монина, опасливо поглядывал на него, соображая, какими еще уликами тот может атаковать его. Чекист не заставил долго ждать. Подробный план допроса заранее вместе со своими коллегами он продумал до мельчайших деталей, а на случай, если Черный Гусар будет выкручиваться (а именно к этому готовился Монин и не ошибся), — он пустит в ход тщательно собранные доказательства вины подследственного, которые опровергнуть немыслимо.
«Сотник — тертый калач, крепкий орешек, на признание вины пойдет только под давлением неопровержимых фактов», — размышлял Монин. Он учитывал при этом фактор времени, характер подследственного и вел допрос осмотрительно и последовательно, в ходе его перемежая вопросы для выяснения нужных обстоятельств с психологическими атаками, подкрепленными вескими доводами с целью добиться признания в наиболее тяжких злодеяниях, которые шаг за шагом уличали Шайтанова.
— В вашем столе, — Монин достал из папки четырехугольную фанерную дощечку, — мы нашли вот этот предмет с надписью и приобщили его к делу.
Лицо Шайтанова исказилось презрительной гримасой, когда он прочел:
«За кровь ответишь кровью, Шайтан. 20.VI.».
— Было бы точнее, если б написали: «Шайтанов». Обратите внимание на дату.
— Я впервые вижу эту штуковину! — криво усмехнулся подследственный.
— Лжете, Шайтанов, не по-офицерски получается. Мы посылали это вещественное доказательство в Омск, там определили, что отпечатки пальцев, оставленные вами на «штуковине», точно совпадают с отпечатками, взятыми у вас после ареста. Вот заключение дактилоскопической экспертизы.
— Пьяная морда Рекин! Я же ему отдал эту…
— Да, он взял дощечку, по рассеянности положил на ваш стол и ушел. Вы ее швырнули в ящик стола, где она и осталась…
Спокойствие постепенно покидало Шайтанова, выдержка улетучивалась, как ни силился он снова взять себя в руки.
— Итак, Шайтанов, будем считать установленным, что 20 июня 1919 года вы находились в Атбасаре.
— Считайте, если вам так хочется!
— Не делайте нам одолжений, — продолжал вести допрос Монин, — и не пытайтесь утаить что-либо существенное, не выйдет. Следствие располагает неопровержимыми уликами, изобличающими вас и ваших подручных в тяжких преступлениях. Кстати, прочитайте этот список фамилий.
Шайтанов взял разлинованный лист, прочитал слово «список» и, вскинув голову, с нескрываемым раздражением выдавил из себя:
— Я, я писал, мой почерк, что вам еще надо?
— Не берите на себя лишнего, Шайтанов, вы написали только одно слово на листе, потом передали его Рекину, и он под вашу диктовку писал фамилии тех, кого расстреляли 20 июня 1919 года. Чьи фамилии более всего знакомы вам в этом списке?
Шайтанов тревожно вчитывался в длинный перечень фамилий и вдруг вскрикнул:
— Майкутов!
— Кто его расстрелял? Надеюсь, вам, в то время начальнику гарнизона и коменданту города Атбасара и уезда это известно? Назовите фамилии тех, кто был назначен вами в команду для конвоирования и расстрела Майкутова и его товарищей?
— Я назначил… нет, постойте, вспомнил! Не я, а прибывший недавно в Атбасар сотник Захаров. Это он приказал…
— Мог ли он приказывать и назначить без ведома коменданта и начальника гарнизона? Как вы можете так бессовестно валить вину на других? Вам не открутиться! Когда вели на расстрел Майкутова, за ним, уцепившись за связанные за спиной руки, брел его девятилетний сынишка. Казаки не гнали мальчугана, делали вид, что не замечают. Вы еле оторвали его от отца и швырнули в дорожную пыль, но он вскочил и кинулся к отцу. Малыш, конечно, на всю жизнь запомнил ваше лицо. Сейчас подростку пятнадцать лет, мы показали ему несколько сделанных местным фотографом Паниным фотографий, где вы сняты в компании офицеров, и юноша сразу показал на вас. Желаете встретиться с ним?
Шайтанов чувствовал свое бессилие перед чекистом и понимал, в какую страшную пропасть толкают его факты. Не думал Черный Гусар, что придется за все отвечать, не допускал мысли о неизбежности возмездия. Впервые мысль о неотвратимости наказания пришла ему в голову в момент, когда Шайтанов узнал о расстреле Колчака.
Словно угадывая мысли Шайтанова, Монин показал ему вырванный из ученической тетради листок, исписанный крупными буквами.
— Это заявление в Атбасарский ревком, — пояснил Монин, читая вслух, — написал его в 1919 году казак вашей сотни Первач Степан Иванович, тот самый, что отказался по вашей команде стрелять в супругов Геращенко в Мариинке. Он же во время пирушки карателей на Куяне хотел зарубить вас. 20 июня вы назначили его в конвой. Первач заложил в свою винтовку обойму патронов, в которых вместо пороха был насыпан песок, а вскоре после той казни дезертировал из сотни, скрывался в дальних степных аулах. А когда Атбасар освободили красные, явился в ревком с повинной. Он требует очной ставки с вами.
— Мерзавец! — воскликнул сотник, — не очную ставку ему, а клинок под девятое ребро!
— Ваше желание, Шайтанов, неосуществимо, а от очной ставки с казаком вы не уйдете. И не только с ним. Придется вам встретиться с Савелием Алексеевичем Савченко, которому вы отсекли в Мариинке руку, с Прасковьей Ивановной Ереминой, чью семью вы загубили целиком, с обгоревшим Тараном и многими другими. На сегодня, полагаю, будет достаточно встречи с Рекиным и Стремянным!
— С кем? — прошептал сотник, машинально приподнимаясь со стула.
— Спокойно! Я, кажется, достаточно ясно сказал.
Шайтанов весь как-то обмяк, широкие плечи, напряженно приподнятые вверх, вяло опустились, голова с упрямым подбородком упала на выпуклую грудь, руки беспомощно повисли. Сраженный неожиданностью, подследственный производил впечатление человека, погруженного в глубокую дрему. Он думал, мучительно вспоминал мельчайшие подробности совершенных им злодеяний. И в сознании Черного Гусара рядом с этими подробностями, проступающими с потрясающей отчетливостью, вставал один и тот же вопрос неужели и об этом известно чекистам?
21. СУД
В тот памятный день — 23 июня 1925 года — в Атбасаре, славившемся своими богатыми летними ярмарками, открылось многолюдное шумное торжище. Ярмарочная площадь гудела. Шла бойкая торговля. Празднично одетые люди все более вовлекались в рыночное половодье купли-продажи. Да и день выдался под стать настроению — ясный, теплый. С Ишима веяло освежающей прохладой.
И вдруг… Как туча подчиняется сильному порыву ветра, так и толпа подгоняемая неведомой силой, с ярмарочной площади шарахнулась в сторону парка и лавиной понеслась, растекаясь переулками и улицами, к зданию бывшего училища. Бегущие кричали:
— Шайтанова поймали!
— Судят Шайтанова!
«Тяжелые, сложенные из серого камня стены… училища придают этому неуклюжему сооружению… мрачный вид. Эти стены напоминают о страшных днях, о днях кровавого
