в полдень же, когда она приносит ему обед, вокруг бывает столько народу, что они как будто и не вместе… Орасио тут же согласился: он не любил, возвращаясь ночью домой, заставать жену спящей. Идалина подавала ему оставленный на плите суп, он ужинал и ложился. Иногда, прежде чем заснуть, они толковали о жизни. Однако обычно эти беседы только раздражали Орасио, и он потом долго не спал. Идалина жаловалась на дороговизну и уже не упоминала о деньгах, которые нужно было откладывать для Валадареса.
В одну из таких ночей, когда жена вздыхала особенно сокрушенно, Орасио, желая ее утешить, повторил слова Марреты:
— Кончится война, и все переменится. Все пойдет по-другому…
В октябре мастер на Новой фабрике принял наконец Идалину ученицей по очистке и штопке ткани. Орасио хотел устроить жену на ту фабрику, где работал сам, — там она была бы у него на виду и он всех бы заставил уважать ее; а на Новой фабрике к ней могли приставать… В особенности он опасался Педро — тот бегал за каждой юбкой и даже хвастался этим. Орасио вполне доверял жене, но достаточно было ему подумать, что другой может домогаться ее, нашептывать соблазнительные слова, как его охватывал гнев. Так как Фелисио все время откладывал принятие Идалины на работу, Орасио вынужден был смириться с тем, что жена поступит на другую фабрику…
Когда он сообщил ей эту новость, Идалина только сказала:
— Жалко, что я не смогу носить тебе обед…
Он пропустил эти слова мимо ушей и продолжал:
— Вот видишь, как хорошо, что ты ходила к Прокопии на выучку. Теперь тебе недолго придется быть ученицей. А через год я уже стану ткачом. Мы разделаемся с этим проклятым долгом Валадаресу и заживем на славу…
Орасио умолк. Перед его мысленным взором вставало их будущее. В наступившей тишине раздался голос Идалины:
— Конечно, ты мог бы разогревать себе обед на фабрике, но это уже не то… У тебя не хватит терпения…
С этого дня Идалина начала вставать раньше мужа. Разливала в банки вчерашний суп и ставила их в корзинки, накладывала туда же хлеба. Потом будила Орасио. Тот торопливо одевался и выходил вместе с женой. У ворот Новой фабрики они расставались…
Распределение домов производили в строительной конторе председатель муниципалитета и представитель правительства, который специально для этого прибыл из Лиссабона.
Небольшая комната еле вместила всех официальных лиц. Кандидаты же на аренду домов вместе с женами, закутанными в шали, дрожа от холода, ожидали на улице. Это происходило в одно из воскресений в январе; всю ночь большими хлопьями падал снег, и председатель муниципалитета даже позвонил в Лиссабон и предложил отсрочить назначенную церемонию. Оттуда, однако, ответили, что правительственный уполномоченный уже выехал вместе с журналистами и фотографами. Кроме того, столичные газеты успели объявить, что торжественное событие состоится в это воскресенье, и откладывать уже неудобно.
Орасио и Дагоберто, как и вся толпа, слушали речь сеньора Наварро — уполномоченного из Лиссабона. Он восхвалял муниципалитет и правительство, которое приняло участие в расходах на постройку домов. «Этой благородной инициативе мы обязаны тем, что наконец жилища предоставляются действительно нуждающимся. Сегодняшнее хоть и неприветливое, холодное воскресенье — радостный день не только для рабочей семьи Ковильяна, но и для всего города; оно символизирует подлинное единение всех классов общества, ибо только путем социальной справедливости достигается гармония, которая составляет прочную основу всеобщего благосостояния…»
Слушатели заметили, что сеньор Наварро тоже изрядно промерз и даже охрип.
Подходили опоздавшие; все в нетерпеливом ожидании толпились у дверей. Здесь были и рабочие, одетые в старенькие пальто с поднятыми воротниками, и франтоватые приказчики… Небо продолжало хмуриться; в горах все еще шел снег.
Как только правительственный уполномоченный закончил свою речь и вернулся в контору, оттуда донеслись оживленные голоса. Толпа заволновалась: очевидно, началось распределение домов. Люди вплотную придвинулись к дверям, чтобы услышать, что происходит внутри. Орасио, который оказался сзади, сколько ни вытягивал шею, ничего не мог разобрать.
Внезапно толпа затихла. Отворилась дверь, вышел чиновник муниципалитета. Откашлявшись, он начал громко читать:
— Дома типа Два-A предоставляются Элиодоро де Соуза — мастеру Новой фабрики; Франсиско Телесу — шоферу; Жозе Бенто — ткачу…
Орасио перестал чувствовать холод; он весь превратился в слух, в мире как будто не существовало ничего, кроме этого размеренного, громкого голоса:
— …Жозе Антонио да Силва — торговому служащему; Фелисио Сараива — мастеру; Роберто дас Дорес…
Орасио с нетерпением ожидал, когда же будет названо его имя. Чиновник читал быстро, но ему казалось, что время тянется, тянется бесконечно.
Толпа, теснившаяся возле дверей, слушала молча. Только изредка раздавались радостные восклицания счастливцев, фамилии которых оказались в описке. А тот же голос бесстрастно перечислял:
— …Марио Таваресу — булочнику; Лукасу Соаресу — фабричному служащему…
После короткой паузы чтение списка продолжалось:
— Дома типа Три-A предоставляются…
Послышались новые фамилии. И когда наконец голос умолк, так и не произнеся его имени, Орасио не видел и не слышал ничего, что происходило вокруг. Перед ним возникла статуя Богородицы Консейсан, потом лачуга на улице Азедо, Мантейгас — все видения были связаны с мечтой о домике… Сердце его, раньше бешено колотившееся, теперь как будто успокоилось, но пересохли губы и он задыхался… Подняв глаза, Орасио увидел угрюмого, мрачного Дагоберто: его тоже обошли…
Толпа постепенно расходилась; некоторые весело смеялись, другие шли с поникшими головами. Приехавшие из Лиссабона фотографы снимали новые дома. Один из них наставил свой аппарат на ткача Жозе Бенто и попросил:
— А ну-ка, улыбнись! Сделай веселое лицо! Это для газеты…
Жозе Бенто рассмеялся, фотограф снял его…
Вскоре опустела и контора. Сеньор Наварро на мгновение задержался у двери, меланхолически созерцая новый квартал, засыпанный снегом. Он размышлял о том, что не удалось как следует использовать политический эффект события. Председатель муниципалитета, догадавшись, о чем он думает, сказал:
— Жаль, что такая погода! Иначе мы бы разукрасили дома флагами и пригласили духовой оркестр. Все было бы по-другому.
Сеньор Наварро и сопровождавшие его лица покинули Пенедос-Алтос…
Кто-то дружески хлопнул Орасио по плечу:
— Тоже записывался?
Он повернулся и увидел мастера Фелисио.
— Тоже!
— По лицу видать, что ничего не получил. Потерпи… Нельзя же всем сразу…
Слова Фелисио, который получил дом, разозлили Орасио. Но он сдержался:
— Что ж… Это верно…
Дагоберто куда-то исчез. Отвернувшись от мастера, Орасио поискал глазами Идалину. Она стояла возле одного из новых домов и разговаривала с Прокопией. Орасио начал подавать ей знаки, но она не замечала. Тогда, рассерженный, он зашагал один по дороге. Сотни рабочих шли впереди,
