Но, даже сознавая абсолютную тщету всего, что делает, Луиза не смогла удержаться от последней просьбы:
— И прошу тебя, Господи, пожалуйста, присмотри за Вэлом!
Возвращаясь на Арбёри-Кресент, Барнаби чувствовал себя Сизифом, который плюнул наконец на проклятый камень. Стоя в сторонке, посмотрел, как тот катится, подпрыгивая, вниз, а потом с легким сердцем пошел к вершине.
В тот момент, когда в дежурке включили запись телефонного звонка Энн Лоуренс, когда стало ясно, что он все время шел по ложному следу, его накрыло. Сильно накрыло. Он сумел сделать вид, будто быстро справился с собой. Он это умел, и это было важное умение. Уныние — зараза, которая распространяется молниеносно. Но общее впечатление было ошибочно. Он действительно впал в уныние.
Кроме того, возникла серьезная угроза «личной вовлеченности». Подобное не рекомендуется, но все-таки иногда бывает. Когда речь идет, например, о жестоком обращении с ребенком или убийстве детей, редкий полицейский сможет остаться совершенно бесстрастным. Но тут не то. Тут смерть крайне неприятного старика, который к тому же пытался шантажировать женщину.
Так откуда такая ненависть? Барнаби был потрясен, когда осознал, что слово то самое, правильное. Он ненавидел Терри Джексона. Его веселую улыбочку и бесстыдство, его манеру разговаривать, когда разговор как бы пританцовывает, перышком порхает туда-сюда: злобный выпад, потом финт — и ложное нападение, которое в конце концов выставляет собеседника дураком. И, наконец, настоящая атака. Удар, быстрый и сильный, прямо в солнечное сплетение.
Ненависть бурлила в нем и когда он думал о внешности этого субчика. О поджарой смуглой плоти, крепких мускулах, сияющих темно-синих глазах со странно золотистыми зрачками. Единственным физическим изъяном во всем этом Аполлоновом совершенстве, насколько успел заметить Барнаби, были зубы, за которыми никогда толком не ухаживали. Но Фейнлайт, несомненно, оплатит услуги дантиста-косметолога, и упущение быстро исправят.
Барнаби прогнал досадную мысль: этого никогда не случится. В тюрьме Уормвуд-Скрабс не отбеливают зубы, не ставят коронки и брекеты. И в Олбани или Стрейнджвейз тоже. А именно там окажется Джексон.
«И ты уж поверь, что так будет, слизняк вонючий». Осознав, что сказал это вслух, а руль сжимает мертвой хваткой, как будто от этого зависит его жизнь, Барнаби резко замедлился, почти что до полной остановки. Это нехорошо. Испытывать подобные чувства. Ненависть способна ослепить, сузить обзор, скрыть от взгляда факты, которые у тебя под носом. Не говоря уже о том, что давление подскакивает.
Он вспомнил недавние слова Джойс: когда он расследует дело, то становится похож на собаку с костью — держит ее в зубах, боится, вдруг кто-нибудь отнимет. Он тогда разозлился. А теперь спросил себя, правда ли это, и решил, что да, так и есть. Ну, по крайней мере, отчасти. У Барнаби было чувство собственного достоинства, иначе бы он не дослужился до своей должности, но ему казалось, что он способен и слушать других. В этом старший инспектор если и не был уникален, то, по крайней мере, состоял в меньшинстве. Через секунду он свернул на дорожку к дому номер семнадцать.
А потом ему сделалось легче, как легчало всегда. В какой бы грязи он ни выпачкивался на работе, здесь она тут же начинала засыхать и отваливаться коркой. Это была странная вещь, скорее не забвение, а психологическое избывание скверны. Он никогда до конца не понимал, как именно это происходит.
Возможно, его исцеляла зеленая свежесть сада (даже зимой здесь было чем полюбоваться) или знакомое тепло крепкого дома из красного кирпича, где он счастливо жил уже более двадцати лет. Но, главное, конечно, это присутствие Джойс. Рядом с ней он был счастлив.
Барнаби никогда не воспринимал такое свое везение как должное. Только не он, с его-то работой. Благодушие магнитом притягивает несчастья. Ему столько раз случалось слышать «я и подумать не мог, что со мной такое может случиться». Чаще всех других слов. Сам он никогда бы не сказал ничего подобного. И никогда не поверил бы, что, если ты никому не делаешь зла, это хранит тебя от несчастий почище всякого талисмана. Прежде чем выйти из машины, Барнаби на всякий случай постучал по дереву приборного щитка.
У куста ракитника стояла «дайан» Калли, желто-зеленая, с огромным подсолнухом на багажнике. Шаги Барнаби, и без того быстрые, еще ускорились. Не успел он вставить ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась.
— Папа! Потрясающие новости! — Она схватила его за руку. — Пошли!
— Дай я только…
— Нет! Пошли немедленно!
Дверь на кухню была открыта. Он увидел улыбающуюся Джой, ужасно гордого Николаса, бутылки с горлышками в золотистой фольге, бокалы для шампанского. Всенародное ликование. Он посмотрел на сияющее лицо дочери и понял, что она собирается ему сказать. Он обнял Калли и вдохнул нежный запах ее волос. Его маленькая девочка.
— Калли, дорогая, ну что мне сказать? — Барнаби почувствовал, что глаза щиплет. Ну и что? Не каждый день тебе говорят, что ты станешь дедушкой. — Поздравляю!
— Папа, глупый, не меня надо поздравлять, а Нико.
— Нико? — Барнаби сумел быстро изменить выражение лица, но разочарование больно полоснуло по сердцу.
Они вместе вошли в кухню.
— Меня приняли в Национальный, Том! — Николас засмеялся и поднял свой бокал, судя по всему уже не в первый раз. — Правда, потрясающе?
— Потрясающе, — процедил Барнаби сквозь плотно сжатые губы. И снова повторил: — Поздравляю.
Калли налила ему бокал «вдовы Клико» и улыбнулась матери:
— Папа, небось, подумал, что мне предложили очередную рекламу шампуня.
— Да? — делано удивилась Джойс и поймала взгляд мужа. Впрочем, ей даже этого не требовалось, она и без того все поняла.
— Плевать мы хотели на рекламу шампуня! — воскликнул Нико и снова захохотал, выпив вино и подбросив бокал в воздух.
— Ты знаешь, что будешь играть? — спросил Барнаби, давно усвоивший, как подобает откликаться на театральные новости.
— Все, что есть в репертуаре. А это значит, все, что угодно, все, что угодно! Они ставят Пинтера, «Антония и Клеопатру», «Питера Пэна»! — сказал Нико.
— И новую комедию Терри Джонсона о Сиде Джеймсе[45], — добавила Калли.
— «„Продолжая Кемпинг“ в Коттесло»[46].
