Девственница. Никто. До меня. Раньше.
И никого не будет. Никогда, — понимаю на заднем плане озверевшего сознания.
Блядь, я оказывается, ни хрена не забыл.
С той самой нашей первой встречи. С первого прикосновения губами к этому ее меду одуряющему.
Ни хрена не забыл, — тело все помнит. Все до сих пор помнит, — только еще сильнее, еще ярче.
Особенно после той, второй нашей встречи.
Только сейчас понимаю, как безумно, бесконечно, яростно я по ней изголодался. Все это время, оказывается, так дико голодал.
И сейчас зверею от того, что наконец дорвался. Получил все, чего так хотел все это время, что изнутри всего трясло.
И, блядь, злился. Злился на золотую, сумевшую с ума меня свести принцессу.
Злился до невозможности, так, что шею иногда хотел свернуть.
Только, блядь. не за отца ее. Не за свою семью, что от него пострадала.
За то, что все то время, пока я голодал по ней — так безотчетно, и так, как понимаю теперь, безумно, — она с другим кем-то была. Любила, блядь. кого-то. Глаза свои медовые распахивала, когда он членом своим поганым в нее вонзался.
Комкала чьи-то чужие поганые плечи ноготками своими, закатывая глаза от удовольствия. Как тогда со мной. Только со мной до конца дойти отказалась, а с другими… С женишком своим плюгавым и хрен знаем с кем еще…
Сжирало меня это. Сжигало внутри так, что, блядь, на человека сам переставал быть похожим.
Прямо яд этот на губах, во всех внутренностях своих чувствовал.
И стереть ее губы хотелось. Глаза, запах ее. — все на хрен стереть.
Потому что нельзя доводить мужчину до такого состояния. До белого каления от злости и от страсти бешенной. Нельзя. Безнаказанно — так точно.
Зарычал, с ума сошел, когда понял, — не было никого.
И не подневольно она моя, — не заставлял, не трогал насильно.
Даже когда ради сестры отдаться была готова — не брал. И не взял бы.
Как бы ни хотел, как бы не срывало до бессильной ярости, до рычания, что внутри все переворачивает, — а мне край надо было выбить из нее это «да», это «хочу»!
Что не ненавистью ее глаза полыхали, а страстью. Таким же неуемным желанием, которое и меня простреливает насквозь!
Чтоб не послушной, покорной куклой, исполняющей приказы тело ее со мной, под моими руками было, — а, чтобы сама вся пылала от страсти. Чтобы тянулась и извивалась, льнула ко мне, в потребности страсть эту бешеную утолить, так же, как и я, чтоб мной и близостью нашей хотела напиться. Чтобы чувствовала, — до ломки ощущала, что пересыхает без нее. Чтобы больно ей самой стало от этой полыхающей, сжирающей потребности.
— Софи-ия, — все, что могу, повторять ее имя. Едва шевелю языком.
Даже называл ее всегда так, как другие не называли. Чтобы даже имя ее только моим голосом для нее так звучало. Даже к этому, к имени ее в чужих губах — ревновал!
А ведь нас взорвало. Обоих взорвало на хрен. Так, что ничего не осталось. Одновременно.
Это просто вулкан.
Это запредельное что-то, когда кажется, что разрывает вдруг на части. На осколки разносит охрененным взрывом, от которого только всполохи перед глазами.
И мучительно больно и так же мучительно блаженно.
Это край. Это за гранью. Такого эффекта ни один наркотик никогда не даст.
И во взрыве этом, блядь, кажется, что ты умер.
А когда приходишь в себя, то, блядь, тоже еще совсем ни хрена не жив.
Тело деревянное, полумертвое и не пошевелиться.
И в венах уже будто совсем другой состав. Этой смертью, этим блаженством на хрен, запредельным, отравленный. И уже кажется, по-настоящему сдохнешь, если не получишь следующей дозы.
А ведь с ней то же самое — понимаю, едва касаясь ее губ своими.
Вдыхая ее будоражащий аромат — теперь, после того, как она пережила эту страсть и выдохлась в изнеможении, — уже совершенно другой. Дурманящий, сумасшедше заводящий, заставляющий сжать челюсти до хруста, чтобы не наброситься на нее сейчас, не разложить, забывая обо всем на свете на этом столе, не вколачиваться снова и снова, тараня ее уже дернувшимся и окаменевшим членом.
Она так же взорвалась сейчас. Вместе со мной. Даже нет. Не каждый из нас взорвался, а оба. Вместе. Как будто нас обоих одновременно разметало этим взрывом и теперь мы снова собраны, но уже какими-то совершенно другими. Измененными. Объединенными чем-то незримым, но очень особенным. Тем, что теперь навсегда объединит нас.
Подхватываю на руки и несу в душ.
Хоть и не хочется.
Так бы и дышал этим ее новым запахом. Страсти, пота изнеможения. Ее естества, что пропитало насквозь и меня… Всего самого чувственного, самого сексуального, что только может быть на свете.
Не удерживаюсь. Не могу, не способен просто так помыть принцессу.
Эта дикая потребность прикасаться, слышать ее стоны, видеть, как затуманиваются ее глаза, как расширяются зрачки и внутри плещется изумление и страсть эта бешеная брызжет, — она выше моих сил.
У принцессы ноги подгибаются, а я остановиться не могу.
Сожрал бы ее всю. С потрохами.
Каждый ее крик, каждый выдох ловлю и жадно пожираю.
Уношу из ванной и просто прижимаюсь к ее обессиленному телу. Просто смотрю, как она спит. Как подрагивают во сне ее ресницы.
Почти не прикасаюсь.
Но все это время сердце так бешено колотится в груди, как не колотилось, пока я ее брал. И по венам разливается какое-то запредельное, странное блаженство.
Просто от того, что она рядом лежит. И чуть улыбается во сне.
Странное, тихое, какое-то спокойное.
Даже не определю, что это. Вдруг нахлынуло. Такое… Щемящее. Такое до боли знакомое.
И хочется теперь по-настоящему в охапку обхватить. Прижать к себе так сильно, чтобы обоим дышать тяжело, больно стало. От всего мира спрятать. От всех бед.
И надавать по рожам всем, кто сейчас надменно, свысока смотрит на эту, самую настоящую принцессу. Которая сумела столько всего выдержать, столько пройти — и не сломаться. Не нагнуться. Даже после меня, после того, как оказалась, по сути, в отчаянном положении, была вынуждена себя продать. Все равно пылала, горела ненавистью вместо того, чтобы стать потерянной безжизненной, на все согласной и всему покорной куклой. И слова свои ядовитые, злобой переполненные мне в лицо швырять, выплевывать не побоялась!
Хоть, по сути, другого выбора, кроме покорности, я ей не оставил!
Спит, а я как идиот, моргнуть боюсь.
Будто вот сейчас, только глаза прикрою, на секунду, — и все выветрится, улетучится.
