Давно не было на душе у князя такой радости.
— Эх, князь, князь! — сказал ему Шереметев. — А уж как бы всем было легко и радостно под державием царя нашего, ежели бы он крошечку побольше царём был!
Князь, не понявши, воззрился на боярина.
— Да как же! Суди сам! Поначалу, когда я у всех дел стоял, что было? Надумаешь доброе, всем на пользу, глядь, мать царя-батюшки вступится, братаны Салтыковы посул возьмут и всё дело испортят. Разве такой мир мы с Сигизмундом, королём польским, заключили бы? Разве так со шведами расстались бы? А дома что?.. Я в делах был не властен, почитай, всё матушка царя решала, а у неё за спиной всеми купленные братья Салтыковы. — Боярин глубоко перевёл дух. — Вернулся патриарх, взял бразды в руки и, пожалуй, того хуже стало. Положим, порядок словно бы и есть, а беды да лютости пуще. Теперь, смотри, с кого поборов не берут? А крестьян и совсем к земле прикрепили. Слышишь, Годунов, может, из-за того Юрьева дня сгинул, а патриарх его ещё пуще закрепил. Смотри, что ни день, на правеже по десяти, по двадцати человек вопят. Везде пристава с налогами ездят, а монастырское добро пальцем ни-ни! Множится оно, а народ вопит. Так-то, князь! А царь наш добр и милостив, тих, что агнец, прост, что ребёнок, и словно за это всё ему поперечь! Надобны, князь, царю прямые люди.
— Я за него всей жизнью, — пылко ответил князь.
В горницу вошёл дворецкий.
— Что тебе?
— Да вот за князем Терентием Петровичем засыл.
— От кого?
— От боярина Колтовского!
Теряев быстро встал и вышел в сени, оттуда на крыльцо. У низа стоял стрелец. Увидев князя, он низко поклонился ему.
— Будь здоров, князь, на многие годы! Боярин Яков Васильевич заказал кланяться тебе да сказать, что вор тот, Федька Беспалый, у него в застенке сегодня с утра! Не соизволишь ли заглянуть!
— Благодари боярина на доброй вести! — взволнованно сказал князь. — Я сейчас буду! Да и тебе спасибо! Лови!
Князь кинул стрельцу из кошеля, что висел у пояса, толстый ефимок[45] и крикнул дворецкому:
— Коня мне!
Полчаса спустя Теряев снова был в знаменитом Зачатьевском монастыре и, сидя с боярином Колтовским в избе, с нетерпением расспрашивал его о Федьке. Боярин опять прихлёбывал из сулеи, на этот раз вино аликантское, опять заедал его добрым куском буженины и объяснял всё по порядку.
— Ишь ведь горячка ты, князь! Сейчас что сказал? Да ведь я же Федьки, этого вора, ещё и не допрашивал вовсе; как обещал тебе, так и сделал. Чини сам допрос, а меня потом каким ни на есть добром отблагодаришь. Слышь, ты ныне при царе близок.
— Снял-то ты Федьку откуда? — спросил князь.
— Да вот поди! Людишки-то мои везде толкаются, опять и средства тут у нас разные есть. Потянули это мы как-то одного скоморошника, а он и укажи: в Ярославле, дескать, теперь Федька этот, там рапату держать собирается. Ну, там его взяли и сюда. Что ж, пойдём, поспрошаем?
Боярин поднялся и кивнул князю. Тот пошёл за ним.
Они перешли грязный двор и вошли в застенок.
Обстановка и убранство внутри сарая были те же, что и в рязанском застенке, только сарай был побольше, да заплечных мастеров число тоже больше. Мастера стояли у нехитрых снарядов, приказный дьяк сидел за столом.
Боярин Колтовский перекрестился на образа, пролез за стол, указал место князю и сказал дьяку:
— Князь Теряев вместо меня допрос чинить будет, а ты пиши, да в случае что — указывай!
Дьяк поклонился князю и снова сел, готовя бумагу и перья. Его изрытое оспой, широкое лицо с огромным синим носом и крошечными глазками, с жиденькой бородёнкой и толстыми губами приняло омерзительно подобострастное выражение. Он прокашлялся и сказал мастерам:
— Федьку, по прозванию Беспалый!
Один из мастеров скрылся. Князь нетерпеливо повернулся на месте. Минуты ожидания показались ему часами. Наконец послышалось бряцание цепей, скрипнула дверь, и в сарай ввели Федьку.
Он был жалок, опутанный цепями; невыразимый ужас искажал черты его лица. Войдя, он упал на колени и завыл:
— Пресветлые бояре, кому что худо я сделал! Разорили тут меня посадские да ярыжки, ушёл я в Ярославль, от греха подальше, и там поймали меня сыщики и сюда уволокли. По дороге поносили и заушали,[46] в яму бросили, а чем я, сиротинушка, пови…
— Молчи, смерд! — закричал на него вдруг князь, — ты — Федька Беспалый? Отвечай!
— Я, бояр… — начал Федька, но, взглянув на князя, побелел, как бумага, и не мог окончить слово.
— Знаешь, кто я? — грозно спросил Теряев.
Федька собрался с духом.
— Как не знать мне тебя, князь Терентий Петрович! Когда я с вотчины князя Огренева в Калугу вору оброк возил, ты там при князе Трубецком немалый человек был. В Калуге в ту пору всякий русский…
— Молчи, пёс! Знаешь — и ладно! Ответствуй теперь, для чего, по чьему наговору или по собственной злобе или корысти ради моего сына ты наказал скоморохам скрасть, а потом заточил его?
Федька сделал изумлённое лицо.
— Смилуйся, государь! — завыл он. — Никогда я твоего сына в очи не видел, ведом не ведал.
— Брешешь, пёс! Говори по правде!
— Дыбу! — коротко сказал дьяк, кивая палачам.
Федьку вмиг подхватили под руки, в минуту сняли с него цепи, ещё минута — и уши присутствующих поразил раздирающий душу крик.
Трудно сказать, взяли ли мы с Запада (через Польшу) всю целиком систему допросов с «пристрастием» и весь инвентарь дьявольского арсенала или дошли до него сами, только печать нашей самобытности несомненно лежала и тут. Известно, что от татар мы взяли только кнут да правёж, но ко времени описываемой нами эпохи у нас был так полон застеночный обиход, что впору любой испанской инквизиции. Правда, всё у нас было проще: вместо знаменитой «железной девы», которая резала жертву на сотни кусков, оставляя живым сердце, у нас имелись две доски, утыканные остриями. Жертву клали на одну доску, прикрывали другой, и для верности на неё ложился заплечный мастер. Вместо не менее знаменитой механической груши, разрывавшей рот, у нас забивали напросто кляп с расклиньем, вместо обруча надевали на голову простую бечёвку и закручивали, пока у пытаемого не вылезали глаза; ну а клещи, смола и сера, уголья и вода практиковались у нас с тем же успехом, хотя и без знаменитых сапог. Рубили у нас головы, четвертовали, колесовали, жгли и, в дополнение, сажали на кол и зарывали в землю. Несомненно, всё это осталось в наследие от Ивана Грозного добрым началом нашей культурности.
Федьку подтянули на дыбу, дюжий мастер повис у него на ногах, и руки, хрястнув в предплечиях, мигом вывернулись и вытянулись, как канаты. Другой мастер сорвал с Федьки рубаху и замахнулся длинником.
