К сожалению, не всегда так получается, чтобы все было по-хорошему. Генерал никогда не кричит, не ругает, но при встрече подчас задает такие вопросы, которые наводят на непонятные размышления.
— Почему, товарищ Якименко, — как-то раз спросил он меня, — ваш заместитель Зотов отказался идти на разведку? Причем это было в вашем присутствии.
Я пытался вспомнить, когда это было, при каких обстоятельствах, но так и не вспомнил.
— Здесь какое-то недоразумение, товарищ генерал, — попытался я защитить Матвея, — Зотов дисциплинированный офицер. Если ему прикажут, он пойдет даже на гибель.
— Не уверяйте меня, — недовольно сказал комкор и назвал мне число и месяц, когда Лобахин предлагал Зотову после разведки оставить машину, пользуясь парашютом.
Я ответил спокойно и твердо: «Это было совсем не так!» И подробно рассказал о том инциденте. Генерал меня выслушал, недоуменно пожал плечами. Когда он уехал, я мысленно вернулся назад, к нашему с ним разговору, стал размышлять, вспоминать наши стычки с начальником штаба дивизии.
Когда дело касалось полетов в момент исключительно сложной, нелетной погоды, я, получив команду на выпуск летчиков в воздух, думал: «Кому от этого польза: нам или немцам?» И если я видел (а это не так уж и трудно), что летчик может погибнуть, а боевую задачу так и не выполнит, то говорил: «Лететь нельзя. Рисковать жизнью людей без пользы для дела не буду».
Вполне понятно, что такие ответы Лобахину были не по нутру. И кончилось, как теперь понимаю, тем, что он докладывал командиру дивизии или корпуса о невыполненных его распоряжениях, указаниях. Но докладывал не в тот момент, когда это случилось, а спустя несколько дней. В тот момент докладывать было нельзя. Командир, видя, что все накрыто туманом или густым снегопадом, мог огорошить вопросом: «Кто же летает в такую погоду?» И мог добавить крайне нелестное: соображать, дескать, надо, на то и голова.
У других командиров полков нашей дивизии конфликтов с Лобахиным не было: они умело его «обходили». Получив команду на выпуск разведчика, в спор не вступали. «Есть, товарищ полковник!» — слышал Лобахин. Минут через десять снова звонил. «Летчик пошел к самолету!» — говорили ему. А минут через десять: «Самолет неисправен, сейчас подготовят другой…» Тогда он звонил мне, требовал выпустить летчика, кричал: «Война требует жертв, а вы либеральничаете!» Не выдержав, я однажды ответил: «Садитесь в самолет и жертвуйте!»
Понимаю, что сказано было бестактно, но терять людей понапрасну даже во время войны я считал преступлением. Кроме того — так уж всегда получалось, я любил моих летчиков, беспокоился о них, учил, оберегал. Каждый из них был мне дорог не только как воин, боец, но и как друг, как боевой товарищ.
Представляю, какими были бы наши отношения с генералом Подгорным, если бы он вдруг оказался таким же мстительным, как Лобахин. Наша первая встреча с командиром авиакорпуса была не очень приятной.
…Это случилось в прошлом году, до битвы под Курском. Наш 427— й истребительный полк входил тогда в состав штурмового авиакорпуса, которым командовал генерал Рязанов. Все шло своим чередом: мы сопровождали наших товарищей летчиков-штурмовиков до цели, прикрывали во время штурмовки, защищая от «мессеров», сопровождали домой. Короче, работали в их интересах.
Но война есть война — она вводит свои коррективы и в тактику, и в оперативное искусство, и в организацию войск. Решением сверху наш истребительный полк должен был перейти в истребительный корпус Подгорного. К сожалению, мы об этом не знали, а наш командир Василий Петрович Рязанов молчал, надеясь, что все будет по-старому и, вполне очевидно, даже за это боролся.
В мае прошлого года, возвращаясь на фронт после переформирования, полк приземлился под Россошью. Там меня разыскал майор Боровой, подчиненный генерала Подгорного, и сказал, что мы переходим теперь в его подчинение и что нам необходимо лететь на одну из площадок в районе Уразово.
Я понял это иначе: командир авиакорпуса решил перехватить наш полнокровный полк и присвоить его. Такое случалось не раз — расторопные командиры не терялись, а главный штаб утверждал их решения. Скажу откровенно, я не приветствовал эту практику и лететь на полевую площадку, которую назвал майор Боровой, отказался.
— Не знаю, что ты скажешь своему командиру, но вы не купцы, а мы не товар, покупать себя не позволим. Пока не увижу приказ, разговоры считаю ненужными.
Так я ответил майору. Но этим дело не кончилось. Он прилетел и на следующий день. Он доказывал, просил, умолял меня хотя бы встретиться с его командиром. Я понял, что он получил приказ во что бы то ни стало доставить меня в штаб авиакорпуса, и я его пожалел.
Мы полетели в паре на Яках, затем до небольшой площадки — на самолете Пе-2, потом добрались на автомашине. Нас пропустили в деревенскую хату. В большой комнате трещали машинки, звонили телефоны. «Начальник штаба», — сказал Боровой, указав на полковника. Я представился и попросил доложить обо мне командиру.
Мы прошли в небольшую комнатку, в которой сидел молодой, красивый генерал. Это и был Подгорный. Раньше мы с ним не встречались, хотя в 1939 году он тоже участвовал в боях над рекой Халхин-Гол. Я доложил о прибытии. Он даже не повернулся. Меня это обидело и возмутило. Я сразу вспомнил Смушкевича. Какая огромная разница была между мной, лейтенантом, и им, начальником Военно-воздушных сил Красной Армии. И как доброжелательно, дружески он встретил меня.
— Кто вы такой? — тихим голосом спросил генерал Подгорный, и я повторил громче обычного:
— Командир 427-го полка…
Он долго меня рассматривал и вдруг заявил:
— Вы не командир полка, вы дезертир вместе со своей частью.
Хуже нет, когда старший, пользуясь властью, оскорбляет младшего, унижает его достоинство да еще и обвиняет при этом, возведя несуществующую вину в ранг преступления. И я не выдержал.
— Ерунду говорите, товарищ генерал, — сказал я с возмущением и хотел уйти, но это было бы нарушением устава — уходить можно лишь с разрешения. Мой ответ генералу тоже был нарушением, но грубость была ответом на оскорбление. Я продолжал: — Дезертир тот, кто бежит с фронта. Мои летчики неустанно дерутся с врагом, и я всегда вместе с ними. Мои техники и механики не знают покоя ни днем, ни ночью. И сам я забыл, что такое спокойный сон.
Он спокойно выслушал то, что я говорил и, кажется, ждал, когда скажу остальное. И я сказал:
— Вы не имеете права командовать мной и моим полком, потому что я подчинен генералу Рязанову. Вот он действительно может назвать меня дезертиром за то, что полк сидит еще в Россоши, а я, оставив его, стою сейчас перед вами. И можете меня наказать. Прошу вас, пока не будет приказа о пере— воде полка в ваш корпус, избавьте меня от ваших посланцев. Тем более что генерал Рязанов сказал, что такого приказа нет и не будет.
— Будет приказ, — тихо сказал Подгорный и, игнорируя то, что было сказано мною, стал объяснять, куда я должен посадить одну половину полка, куда другую…
