Как долго ни оставался нетронутым склад товаров Шиллинга, наконец был»»разграблен и он. Вид был совершенно удручающий. Сырой кофе лежал на дворе, вываленный на землю слоем в фут высотой. Ящики, в которых были упакованы его столовые вина, были открыты с узкой стороны, – драгоценная жидкость выливалась на двор, потому что с каждой бутылью, которую выдергивали таким неудобным способом, приходилось разбить сразу несколько других бутылок. Пока не кончались запасы вина, мародеры оставались преимущественно на нижнем этаже. Верхние этажи были пусты, из Шиллингов остался только приказчик Зеттельмайер; ему хорошо удавалось договариваться с мародерами, и, пока хорошее вино не кончалось, ему лично не причиняли вреда. Но однажды я все же обнаружил его лежащим на канапе, почти без сознания от пережитых побоев. Он жаловался мне на свои несчастья, но все же еще не терял мужества, собираясь по-прежнему оставаться в доме. Как раз в этот день – но только один этот раз – мне пришлось пережить в Шиллинговом доме попеременно два приключения. Когда в этот день я хотел уходить от Зеттельмайера, мне попался шатавшийся полупьяный солдат и потребовал мою нательную рубашку. К счастью, это случилось в комнате, где стоял полуоткрытый бельевой шкаф, в котором лежало несколько белых простынь. Я открыл шкаф, сложил две простыни еще раз вместе в форме квадрата, как обыкновенно кладут постиранные рубашки, и сказал буйному просителю: «Вот вам полдюжины, они чисто постираны и гораздо лучше, чем моя грязная нательная рубаха». Плохо бы мне пришлось, если бы солдат развернул поданный ему узел. Слава Богу, он этого не сделал, а поспешил прочь довольный, любезно поблагодарив. Едва я избавился от этого солдата, как столкнулся с другим – в том же состоянии, что и прежний. Он схватил меня за грудки, спрашивая, где вторая перчатка, которую он тут обронил? Показав при этом первую, которая была у него в руке. Я попросил на минуту перчатку, чтобы я смог искать потерянную. Не без колебаний он дал мне ее. Когда я заметил, что эта перчатка приблизительно того же цвета, что и мои, которые были у меня в кармане, спустя некоторое время я дал ему обе мои перчатки. Не заметив, что мои были несколько более зеленоватыми, он взял, поблагодарил и быстро удалился. Это был первый и последний раз, когда меня хватали так, прямо за тело, хотя я часто проходил через целые толпы солдат, занимающихся мародерством, когда внезапно натыкался на них в переулках, и не мог уже ни вернуться, ни убежать так, чтобы они меня не догнали.
По прошествии семнадцати дней всякий публичный грабеж под угрозой суровых кар был наконец запрещен; хотя по ночам, в глухих местах, и везде, где это могло произойти тайно, грабеж продолжался все время, пока французы оставались в городе. Был учрежден муниципалитет, для которого выбирали иностранцев, умеющих говорить по-французски. Служащих отличал трехцветный шарф на рукаве, и в каждом квартале были свои надзиратели, которые должны были оказывать помощь каждому, кому она требовалась.
Благодарю Бога, что выбор пал не на меня; потому что отказываться никто не мог. Директор этого полицейского учреждения был профессор Московского университета по имени Виллерс[504]. Не знаю, был ли он урожденным французом или саксонцем, но мне известно, что он был женат на уроженке Дрездена, которая впоследствии, по случаю присутствия в Бозе почившего императора Александра в Дрездене просила монарха об освобождении своего мужа и возвращении его в Германию, и добилась своего. Я ни разу не видел г-на профессора Виллерса и не могу знать, принял ли он полицмейстерский пост по своей воле или был к тому принужден; поскольку он по особому случаю познакомился с Наполеоном в первый же момент его вступления в Москву. Наполеон дошел до московской заставы* и остановился там, считая, что навстречу ему прибудет депутация из Москвы для передачи ключей от города, с просьбой пощадить и т. п. – так, как это бывало в других столицах и городах. Когда же ничего такого не произошло и Наполеон некоторое время прождал напрасно, он послал одного из своих адъютантов в город, чтобы осведомиться о причинах столь странного поведения и сказал при этом: неужели жители не знают, что от него, победителя, зависит судьба города?
Адъютант, проскакав по городу приличное расстояние, нашел улицы опустевшими, из людей лишь нескольких очень простых и бедных, которые не могли ответить на его вопросы, заданные на французском. Наконец поблизости от здания университета адъютант увидел профессора Виллерса, которого он подозвал и задал ему вопросы. Тот понял и отвечал ему. Виллерс сказал, что и администрация, и все сколько-нибудь состоятельные люди покинули Москву, а остались лишь отбросы общества и очень немногочисленные иностранцы. Адъютант взял Виллерса с собой, чтобы тот сказал все это Наполеону сам. Так он познакомился с Наполеоном, и выбор его полицмейстером был обусловлен уже этим обстоятельством, даже если бы Виллерс затем никогда не появлялся в Кремле.
Выслушав это, обманутый в ожиданиях Наполеон без всякой помпы въехал в Москву около половины третьего в понедельник второго сентября и сразу проследовал в Кремль, где и оставался до 13 октября, так же тихо и незаметно, как появился. Лишь со временем он стал развлекаться. Но чем? Для его развлечения в Кремле дилетанты ставили французские комедии, которые играли немногие оставшиеся модистки и гувернанты, – никто из них никогда не был артистом. И, как говорят, Наполеон, который видел все самое великолепное и блестящее, что могла предложить сцена, находил или делал вид, что находит вкус в этих жалких представлениях, и якобы смотрел их очень внимательно часами, как будто бы он действительно наслаждался[505]. Об этом свидетельствовали многие очевидцы.
Столь же плохо дело обстояло со столом Наполеона, пока русские окрестные крестьяне не начали привозить в город индеек, гусей, масло и т. д. – хотя и в очень незначительном количестве. Уже на заставе* их припасы перекупали для императорской кухни по невероятным ценам. Это навело полковника Флао на мысль послать конторщика* Демидовых, который оставался в нашем доме, с несколькими сотнями франков в ближайшие демидовские поместья, чтобы купить на них продовольствия. Конторщик* был совсем не против, и уже получил деньги, а полковник тогда велел позвать меня лишь затем, чтобы разъяснить человеку, что именно он должен был лучше всего привезти.
Я испугался того, что угрожало мне из-за передачи этой инструкции: ведь это означало бы, что я посылал людей в демидовские поместья, чтобы привезти провизию врагам отечества. Я заставил себя улыбнуться и сказал полковнику по-немецки: «Вот уж чудно! Как, верно, будет веселиться этот русский писарь, когда он с вашими 200 франками окажется в своей деревне, и по праву посмеется над вами, доверившими ему деньги, – он-то у себя в деревне может быть уверен, что вы его не найдете и не накажете за его отсутствие». Полковник громко рассмеялся, сказав: «Да, я едва не свалял дурака. Никогда бы не простил себе, что таким манером потерял свои деньги». Он поблагодарил меня за предупреждение, взял у конторщика* деньги обратно, и дело заглохло к моему величайшему удовлетворению.
Когда же публичные грабежи прекратились и учредили упомянутую уже полицию, из окрестностей в город потянулось много крестьян, но не затем, чтобы привезти продукты, а чтобы купить медные деньги, в мешках по 25 рублей, и соль по четвертям*, и для поисков в сгоревших лавках и домах всего, что они могли увезти на своих телегах*. Мешок меди в 25 рублей (их было много в кремлевских подвалах) стоил столько же, сколько четверть* соли (ее запасов также было в избытке), – 4 рубля или 1 рубль серебром. Кроме того, можно было купить целые пакеты старых банкнот за несколько рублей серебром. Покупателей день ото дня прибывало, по мере того как крестьяне со своим грузом медяков и соли возвращались по своим деревням из Москвы невредимыми.
