Нет радости в том, чтобы выклевывать глаза мертвецам, и нет возможности выклевывать глаза живым людям, поэтому полуживые неудачники на крестах подходили для этого таинства лучше всего.
Раньше у подножия холма была каменоломня, где добывали белый камень для строительства Храма, а теперь на Гольготе и вокруг нее стояло множество крестов с казненными, и облепленные мухами тела были в разной степени разложения, но свежих и живых в тот час было трое, их распяли утром, и они висели в ряд, лицами к западной стене города, позлащенной вечерним солнцем.
Двое из них были широкоплечи, мускулисты и, очевидно, сильны, и я подумал, что они бандиты или провинившиеся солдаты, ведь это почти одно и то же, только первые действуют от своего имени, а вторых посылает сеять смерть какой-нибудь чиновник; к тому же и там и там нужна сила и не обязателен ум. Но крепкие мышцы этих двух распятых были теперь бесполезны, также как и скукоженные зайины между ног. Один из распятых хрипел, ничего уже не понимая, и вот-вот должен был испустить дух, а второй время от времени дергался и скалил зубы, и я почувствовал волны страстной ненависти, исходившие от него. Больше всего на свете он жаждал в этот момент отомстить тем, кто осудил его и осуществил казнь. И он был прав. Он сохранил достоинство – ясно было, что не молил о пощаде и не унижался.
Два легионера, распявшие их, сидели рядом, они постелили на плоский камень ткань – видимо, одежду кого-то из казненных – и разложили на ней еду: сыр, вяленое мясо, хлеб и небольшой мех с вином. Поодаль плакали несколько женщин. Больше на холме никого не было.
Третий распятый, висевший в центре, не походил на разбойника или солдата. Ладони его были холеными и чистыми, с коротко подрезанными ногтями, а значит, тяжелым трудом он тоже не занимался, и я решил, что это книжник, выступивший против римлян. Лицо показалось мне знакомым, но я не мог вспомнить, где видел его. От своего свирепого соседа по кресту, тоже пока сохранившего рассудок, он отличался тем (я сразу это увидел!), что сохранил надежду на спасение. Он был образован, и воображение рисовало ему сцены чуда: вот над ним сжалились солдаты и сняли с креста, вот его освободили вооруженные друзья и уносят в тайное место залечивать раны, вот какая-то незримая сила спасает его… Это читалось по выражению его лица.
Именно поэтому я выбрал его, ведь последнее, что можно отнять у человека – это надежда.
Еще меня привлекло то, что на груди этого книжника висела табличка с необычным объяснением его вины. За свою долгую жизнь я научился читать, хотя даже большинство людей в городе не умели этого. На табличке было написано:
ИУДЕЙСКИЙ ЦАРЬ
Я видел царей и знал, что управлять народом Израиля не легче, чем дохлой коровой, сидя у нее на боку. Страдания распятого подтверждали это. Наверное, он назвался царем, возложил на себя венец, но не вынес его тяжести, не рассчитал силы, так часто бывает с умными, но слабовольным людьми, которые не понимают, что власть может удержать лишь хитрый тиран. Даже обезьяна способна напялить на себя корону, но это царствование будет недолгим.
Я подлетел ближе, кружась рядом. Он открыл глаза. Его привязанные к перекладине руки были раскинуты, словно тонкие, лишенные перьев крылья. Длинные волосы спадали ему на лицо. Он дышал коротко и часто, потому что положение тела не давало делать глубокие вдохи.
Он принялся мотать головой, чтобы отогнать меня, и меня это позабавило.
Он вскрикнул от страха, потому что увидел во мне знак – в этот момент я был буквой смерти.
Женщины запричитали сильнее и направились к нам. Старший легионер встал, погрозил им копьем, и они остановились. Одна из женщин упала на колени, завыла и начала рвать на себе волосы.
Я подлетел, на секунду обхватил голову распятого крыльями и точным движением клюнул его в левый глаз. Распятый вновь вскрикнул, и по его щеке потекла кровь.
Вторым ударом клюва я лишил его правого глаза, и в ту же минуту окончательно зашло солнце, подтвердив этим правоту моих действий: зачем человеку глаза, если ночью все равно ничего не видно? Он стонал и дергался на своем кресте, и я удивился тому, что в его стонах послышалась какая-то странная радость. Это хорошо, подумал я, это значит, все мы действуем согласно: я, ложный царь, солдаты и ушедшее солнце; мы все были единым целым, одной плотью, словно слились в усердном совокуплении; мы были близки к полному удовлетворению, и лишь глупые женщины портили своими визгливыми рыданиями величественность этой сцены.
В сумерках я поднимался выше и выше, пока не увидел весь Иерусалим, границы которого были очерчены огнями. Черные холмы подпирали желтый закат. Я возвращался домой, и подо мной плыл город, построенный на костях людей и птиц.
Глава 40
Жертва
Я встал до рассвета, когда ученики еще спали в обнимку с нашими женщинами. Кошель с деньгами, заработанными мной в Хоразине, был у Матфея в мешке, а мешок он положил себе под голову. Конечно, мне следовало взять эти деньги, но стало жаль будить старика; к тому же было бы нехорошо требовать у него кошель, будто я собирался сбежать, бросив учеников. Впрочем, в поясе у меня было спрятано несколько монет. Я осторожно поцеловал в губы спящего Иуду, тихо взял свой мешок и вышел на улицу. Было прохладно и темно, кое-где под акротериями[118] богатых домов горели лампы. Я пошел вниз по ступенчатой улице. Встречались прохожие – улицы Иерусалима никогда, ни в какой час не бывают совсем безлюдны. Я накинул капюшон, чтобы скрыть лицо, и подумал, что не зря побрился на римский лад, ведь мессия немыслим без бороды. Еще я подумал, что, когда уходил, оставил дверь незапертой, но ведь ее невозможно было запереть снаружи, а будить никого не хотелось.
Мимо прошла, звеня украшениями, толстая женщина, похожая на хозяйку борделя, затем два молодых еврея и старик с корзинами. Патрулей не было видно, я почувствовал облегчение и остановился, чтобы выбрать безопасный путь к саду в долине Гатшманим. Надо было выйти из города, не привлекая внимания. Цветочные и Шхемские ворота не подходили. Мусорные всегда закрыты до рассвета. Правда, рядом с ними была узкая арка, через которую при необходимости в любое время суток может протиснуться человек, но идущий ночью в Енномскую долину прохожий кажется особенно подозрительным, и я направился к Восточным торговым воротам, открытым в любой час, – там всегда было много народа.
Улица уходила вниз, открывая вид на бедный квартал, а левее, над серым скоплением домов, возвышались белые стены Храма, освещенные множеством огней. Я остановился и несколько минут смотрел на него: казалось, Храм висел между городом и черным небом, как зримое преддверие вечности. Я вдруг увидел себя мальчиком, перешагивающим через века, увидел, как дышит земля, как призраки отдельных людей становятся призраками поколений, а светлая пыль в глубине ночного неба – это была седина бороды моего отца, я снова вспомнил Иосифа, и теперь он был больше чем добрый и терпеливый отчим, он выражал собой всю скорбь и заботу мира.
