Книга Я был власовцем - Леонид Самутин

Имение «Роогор» – «Сырой Двор» располагалось в южной части острова Амагер. Северную часть острова занимал главный датский аэропорт Каструп и кварталы южных окраин столицы Дании – Копенгагена.

«Роогор» – одно из имений разбогатевшего копенгагенского зубного врача. У него была стоматологическая клиника и несколько имений, которые он купил для помещения капитала. Этакий датский «Ионыч», даже и внешне чем-то походивший на своего русского литературного прототипа.

Вот уже месяц, как я работаю в этом имении, куда устроили меня друзья-белоэмигранты, спасая от выдачи англичанам. Они же выправили мне фиктивные документы – что-то вроде удостоверения личности для перемещенного лица польской национальности по имени Леон Пшехоцкий.

Фамилию я придумал сам, собственно, не придумал даже, так как думать было некогда, надо было сразу назвать какую-то польскую фамилию при заполнении документа. У меня и выскочила в памяти фамилия «Пшехоцкий», а потом я долго и трудно вспоминал, откуда у меня засела в голове эта дурацкая фамилия? Только спустя года два вспомнил, что это же фамилия персонажа чеховской «Драмы на охоте»…

В этом же удостоверении было написано, что я – «хлоп», т. е. крестьянин, землепашец. В качестве такового я и был принят датчанином – управляющим имением «Роогор» на работу батраком. Управляющий был дальним родственником одного из моих друзей-эмигрантов и был посвящен в тайну моего происхождения, но был от природы мизантропичен, сосредоточен на своем и в чужие дела не вмешивался, поэтому мне в «Роогоре» жилось спокойно.

Самого слова «батрак» в нашем понимании этой социальной категории в Дании не существует. Наемные сельскохозяйственные рабочие там называются «ландсарбейдер», и это понятие совершенно не имеет того уничижительного и даже как бы позорящего смысла, который мы привыкли вкладывать в слова «батрак», «батрачить». Быть ландсарбейдером в Дании совсем не означает для человека пребывать на низшей ступеньке социальной лестницы, как бывало у нас когда-то. Но мое положение все-таки чем-то было сходным с положением батрака в русском понимании этого слова.

Кроме меня, там было еще несколько рабочих-датчан. Двое жили, как и я, тут же, в имении, остальные приезжали на автобусе из Копенгагена, в том числе и один, называвший себя коммунистом. Но именно мне поручалась самая неквалифицированная и грязная работа, хотя сами рабочие-датчане не подразделяют работу на грязную и чистую и относятся одинаково ко всякому делу, которое им приходится исполнять. Я ни разу не слышал от них жалоб на то, что кому-то досталась работа не та, которую хотелось бы делать. И все-таки наименее привлекательные занятия всегда доставались мне. В круг моих постоянных обязанностей, например, входила чистка конюшни с четырьмя лошадьми, коровника, свинарника – десять свиней – и дойка шести коров два раза каждый день. Машинная дойка не применялась в имении, и ручным доением мне пришлось волей-неволей овладевать в короткий срок. В Дании дойка считается тяжелой работой – а это так и есть! – и ею занимаются мужчины. Женщины коров не доят… И весь уход за скотом тоже только мужское дело, женщины занимаются птицей, уходом за молодняком животных – телятами, поросятами, и то лишь в самом нежном возрасте, до нескольких недель. Платили мне меньше, чем датчанам, примерно 3/4 суммы, причитавшейся датчанину за ту же работу. Не пример ли это был расово-социальной капиталистической эксплуатации и дискриминации? Еще какой! Но мне до этого было мало дела, такая «дискриминация» меня ничуть не волновала. Главное, что я имел, – это спасение от опасности выдачи, возможность «пересидеть» эту опасность. Кроме этой возможности я имел еще условия, вполне достойные для жизни человека в цивилизованном обществе. У меня была отдельная, очень прилично меблированная комната, постель с еженедельно обновлявшимся бельем, прекрасное четырехразовое питание вместе с семьей управляющего и еще, кроме того, 280 крон каждый месяц. И это при датских-то послевоенных ценах, когда мужские туфли стоили, например, 25 крон, а наилучший костюм – как говорили датчане, дипломат-костюм – стоил 180 крон. Мне, батраку, дискриминируемому иностранцу, ничего не стоило купить такой дипломат-костюм! Мог ли я еще быть недовольным какой-то «несправедливостью»? Грех даже и говорить об этом…

Обращение мое в новое социальное качество произошло в эти апрельско-майские дни со всей стремительностью той незабываемой весны.

Поздно вечером 14 апреля, за несколько часов до начала последнего, генерального наступления советских войск на Берлин, я выехал из этого поверженного и уже обреченного города и направился в Данию с секретным поручением передать тайный власовский приказ командирам русских батальонов и украинского полка при первом же контакте с войсками союзников поднимать восстание против немцев и с оружием переходить на сторону союзников, чтобы оказаться на положении не военнопленных, а интернированных. Это давало надежду не быть выданными союзниками насильно в руки советского командования оккупационными войсками.

Без особых приключений я добрался до Копенгагена. Там, оформившись в немецкой комендатуре, направился к месту сосредоточения – на западном побережье полуострова Ютландия – наших семи батальонов и украинского полка. До марта 1945 года все русские части были разбросаны по довольно удаленным друг от друга участкам датского побережья, но перед самым концом войны немцы для чего-то собрали всех в один кулак, в непосредственном тылу укреплений на побережье между заливами Ниссум-Фиорд и Ниссум-Брединг. Для меня это оказалось весьма удобным. Сняв номер в единственной гостинице маленького прибрежного городка Лемви, я получил возможность каждый день бывать в двух, а то и трех батальонах.