Ознакомительная версия. Доступно 34 страниц из 169
— Спасибо, Зина, — сказал я, — спасибо за лестное воспоминание, ты возвращаешь мне себя в другом измерении.
Я привел этот лишний эпизод всего лишь как факт, а не попытку оправдания. Оправдания мне нет и быть не может. Впрочем, пока сюжет не исчерпан, нет смысла его обгонять… Но тема взаимоотношений любимых героев с их женщинами так драгоценна!
Недавно родная сестра Г.А. Товстоногова Нателла в газетном интервью назвала покойного Мэтра бабником, и во мне возникло глубокое несогласие с ней. Я уверен, что и в Нателле возникло бы такое же несогласие со мной, попытайся я одним словом определить эти опасные связи.
Всякий художник тоскует по красоте, гармонии и героине до последней черты. А большой художник — тем более. На фоне высокой тоски по идеалу следует рассматривать его лирические сюжеты. Причем каждый в отдельности и всегда в окружении историко-географических обстоятельств, а не в безвоздушном пространстве или романтической невесомости.
И ни в коем случае не надо обобщать: блядун, бабник. Тем более интересным женщинам…
Вот, например, Александр Блок и певица Мариинского театра Любовь Дельмас…
А вот Георгий Товстоногов и актриса Л. … Или К. … Или Ш. …
Но довольно! Довольно, иначе я не завершу собственного сюжета.
В марте 1968 года театру предстояло сняться с места, сыграть свои спектакли в Братиславе, которую я в тот раз почти не запомнил, и, прежде чем уехать в Союз, снова оказаться в Праге.
То, на что мы с Ольгой надеялись и чего боялись, должно было случиться перед расставанием. Но здесь язык мой лукавит, и я оставляю уловку текста как улику против автора.
Ольга не боялась ничего. Это я до последнего дня, очевидно, боялся, зная, что еще шаг — и отступать будет некуда.
Но лишь до последнего дня… 9 марта 1968 года страхи ушли, и в сюжет вмешались обстоятельства.
— Здравствуй, — сказал я, вернувшись, Праге и ее героине, и, одобряя мою решимость, Ольга прижалась ко мне. — Пойдем, — сказал я, и она не спросила куда.
Мы шли прямиком в мое временное пристанище, старинную гостиницу на Вацлавской площади, снятую для театра на последние сутки. Взявшись за руки, мы шли навстречу самой любви, два молодых человека, свободная балетная лебедь и драматический артемон, и я безумно гордился дивной подругой и внутренней свободой, которую наконец обрел наперекор упорному воспитанию. Подходя к парадному входу, я был уверен, что ступаю на порог новой жизни, и не ожидал от судьбы ни малейших препятствий.
Но вопреки ожиданиям нас остановил швейцар с квадратной мордой и пошлейшими галунами и, повертев мой одинокий пропуск, показал, что я войти могу, а гостья — нет.
— В чем дело?.. Что такое?! — захорохорился я, и этот тип, глядя на Ольгу с наглой ухмылкой, сказал, что у него есть указание никаких гостей к нам не пускать. — Минуту, — твердо сказал я Ольге и, пытаясь сыграть роль безупречного джентльмена, навеянную моему воображению артистом МХАТа Анатолием Кторовым, пошел к стойке администратора.
Но и этот был в глупой форме, и этот, гнусно улыбаясь, вежливо повторил шокирующий отказ…
— Черт с ним, — сказала Ольга, когда я в растерянности вернулся к ней. — Черт с ними. Пойдем отсюда.
И мы ушли в Прагу.
С нами был Бог.
Читатель, не переживший наших времен, должен понять, что мужчина, которым по некоторым признакам мог себя считать артист Р., вовсе не походил как на джентльменов, сыгранных Кторовым, так и на героев Ремарка и Хемингуэя, открывающих левой ногой любую дверь. И беда его была в том, что он не имел ни денег, ни опыта — давать швейцарам на чай. Он был воспитан Родиной и родителями в благородном социалистическом отвращении к взяткам и поборам.
А главное — теперь это хорошо заметно, — он был привычно и неосознанно нищ, не имея в кармане или кошельке хотя бы минимальных валютных резервов. По-моему, у него и кошелька-то не было, не говоря уже о плотном кожаном бумажнике, который даже во времена зрелого социализма помог бы ему решить возникшую проблему. При всей любви и решительности он не мог предусмотреть вероятной необходимости швырнуть в лицо негодяям хрустящие купюры и не сообразил сэкономить в Братиславе ни на черный, ни на светлый день. О, будь у него денежка и опыт, он пошел бы в другую гостиницу, и, не предъявляя паспорта, записался бы господином и госпожой Иванофф, и смог бы осуществить наконец свои сумасшедшие стремленья!..
Как мы шли по городу и какие были у нас остановки, как мы танцевали на пустых улицах и обнимались на виду у темных и ярких окон, как мы прощались и не могли проститься, расходясь и возвращаясь друг к другу, и какие были у нас лица, когда она махнула напоследок лебединой рукой, я передать не смогу.
Скажу одно: не было у нас никаких клятв, никаких условий и договоров, и обещаний писать письма и заверений о будущих встречах тоже не было. Все поручалось судьбе.
Театр вернулся домой.
За нашей спиной в город ворвались танки, и «пражская весна» была убита. В те дни у меня появились короткие стихи, которые я приведу в строку, не изменяя прозе, как ступеньку сюжета, потому что в них имелась в виду прежде всего она.
— О, Господи, прости мне Прагу, / Прости бессилие и страх, / И то, что я костьми не лягу / На ленинградских площадях. / Прости мне, Господи, поступки, / Которых я не совершал. / Я был лишь содержимым ступки, / Не я толо́к, не я мешал. / О, Господи, прости мне эту / Судьбу, не избранную мной, / И дай надежду кануть в Лету / С неотягченною душой.
Однако такой надежды мне дано не было.
В ноябре я получил письмо, написанное в Нормандии, в котором не было ни слова о том, что семья Евреиновых успела пережить вторую эмиграцию и новый исход Ольга испытала на себе. Обратного адреса на конверте не было.
Тридцать лет я прятал письмо от всякого сглаза так же неизобретательно, как тысячи книжников прячут свои бедные сокровища — записки, фотографии или пару выморочных сотен на крайний случай. Оно было уложено между страницами сборника «Катулл. Тибул. Проперций» и навсегда вошло для меня в состав древнеримской лирики. Вместе с этой главой я возвращаю Ольге часть ее письма и прошу у нее прощения за это и за все мои другие грехи, вольные и невольные.
«Мой корнет Рильке, — писала она, — ты помнишь ту улицу, где не было неба, потому что были леса, и поэтому было тяжело дышать? Это было в старом городе, в нашем заколдованном кругу. Здесь — много неба, и много воздуха, и много духов носится по скалам…
Я знаю, что есть один, один, один — чужак, иностранец на этой земле.
Сейчас я одна в заколдованном кругу — я жду чужака…
Вот что еще расскажу.
Весь август я бродила по Руси. Не во сне, а наяву. По своему — замкнутому — кругу… Стояла у Зимнего и на Фонтанке… Видела утонувшую Лизу. Видела много. Чувствовала пустоту, которая приходит уже потом, после всепонятия…
Ознакомительная версия. Доступно 34 страниц из 169
