Зайцева повела меня за руку в комнату, где стояло рядами много кроватей с чистыми, белыми подушечками и серыми одеялами. Но, когда меня посадили на одну из них, постель мне показалась очень твердой, а одеяла ужасно грубы. Все девочки засмеялись, когда я сказала, что одеяла кусаются.
— Кусаются? — повторяли они, смеясь. — Нет, ничего! Мы ими ночью закрываемся, и они никогда нас не кусали. Да у них и зубов нет. Кусаются только собаки!..
— Верочка хочет сказать, что они шершавые, — объяснила Зайцева. — Но для нас это ничего не значит: они теплые, и мы рады, что они есть у нас. Дома нам бы, может быть, и совсем нечем было закрыться зимою.
— К шелковым одеялам из нас никто не привык! — заметила одна большая девочка, вся в веснушках и с острым носом.
Она мне очень не понравилась.
— Благодарение Богу, что суконные есть! — отвечала Зайцева, как мне показалось, сердито глянув на нее. — Если б ваша бабушка, Верочка, сюда нас не взяла и не дала нам всего, многие из нас могли бы с голоду умереть.
— Как с голоду? — удивилась я. — Разве у вас нет повара, чтоб сделать обед?
Все девочки опять надо мною рассмеялись.
— Как не быть поварам! — вскричала опять остроносая. — Жаль только, что варить им нечего.
— Так что ж! — сказала я, чувствуя себя обиженной. — Разве вам бабочка обедать варит?
Тут поднялся такой хохот, что все уговоры и сердитые замечания Зайцевой не могли усмирить его. Девочкам показалось уже слишком забавно, что я такую высокую, полную старушку называю бабочкой.
— Какая бабочка? — говорили они. — Разве бабочки готовят кушанья?..
Я чуть не плакала и сконфуженно пробормотала:
— Я говорю про свою бабочку, про бабушку.
— Разве ваша бабушка летает? — продолжали они смеяться.
Но тут уж Зайцева окончательно рассердилась и объявила, что если они сейчас не уймут своего смеха и не перестанут говорить глупости, то она пойдет и скажет начальнице. Девочки поднялись и разошлись, фыркая, по углам; а Зайцева заговорила, обращаясь ко мне:
— Ваша бабушка такая добрая, Верочка, что другой такой, может быть, и на свете нет! Она обо всех нас заботится: мы ей всем обязаны. Она нас кормит и одевает и учит. А мне самой — она все дала!.. Если б не она — не только я, а моя мать и маленькие братья и сестры, — все бы умерли от холоду и голоду. Мы бедные: отец мой умер, мать болеет. Где ж нам взять денег, чтобы жить?..
— А разве без денег жить нельзя? — осведомилась я.
— Нет, душечка! — вздохнула Зайцева. — Без денег нельзя хлеба купить, а без хлеба приходится с голоду умирать. Ну, вот бы мы и умерли, если б бабушка ваша не узнала о нас и сама не пришла к нам. Пришла и прежде всего нас всех накормила; потом прислала доктора и лекарства моей маме. Потом меня взяла сюда и двух братьев отдала в школу. Потом матери дала работу одела всех нас… Вот какая ваша бабушка, Верочка! — проговорила она со слезами на глазах и вся зарумянившись.
Я смотрела на нее, притаив дыхание, и слушала, как слушают сказку Я не понимала в то время причины ее волнения, но чувствовала почему-то, что она хорошая, добрая девочка, и спросила:
— Так ты любишь мою бабочку?
— Очень люблю, Верочка!
— А как тебя зовут?
— Аграфеной. Мать Груней зовет меня…
— А мне можно так называть тебя?
— Можно, милочка. Отчего нельзя?.. Зовите и вы.
— Груня!.. А зачем ты говоришь мне вы?.. Это нехорошо. Я так не люблю! Говори, пожалуйста, ты!..
— Хорошо… Если только ваша мамаша не рассердится.
— Вот еще! Что ей сердиться? Мне все ты говорят. Это какая у тебя книга? Покажи.
Зайцева вынула из маленького сундучка, стоявшего под ее кроватью, хорошенькую книгу, но, держа ее в руках, совсем забыла, что хотела показать картинки. В книге оказались разные звери и птицы, одетые людьми; под каждым рисунком была подпись в стихах, часто очень смешная. Груня читала мне их, а я смеялась, глядя на картинки.
— А сама ты не умеешь еще читать? — спросила она.
— Нет, — отвечала я, очень покраснев. — Мне нет пяти лет: мама говорит — рано!
— Разумеется! Ты еще совсем маленькая… Я думала, что ты старше.
— А тебе сколько лет, Груня?
— О! Я старуха. Мне двенадцать лет. Больше чем вдвое против тебя.
Я очень полюбила Груню Зайцеву и начала просить ее непременно придти ко мне поскорее в гости.
— Поскорее нельзя! — улыбаясь отвечала она. — Нас выпускают только в воскресенье и праздники.
Елена Андреевна Ган (в девичестве Фадеева) (1814–1842) — русская писательница XIX века, постоянный автор журнала «Библиотеки для чтения» Осипа Сенковского и журнала «Отечественные записки», мать В. Желиховской
Я стала по пальцам считать, сколько еще дней осталось до воскресенья, и мне показалось, что оно так далеко, что никогда не настанет. Зайцева смеялась, утешая меня, что три-четыре дня скоро пройдут. Тут вошла бабушка с Анной Ивановной, и я бросилась просить ее, чтоб Груня пришла ко мне в воскресенье в гости.
— Какая Груня? — переспросила бабушка. — А! Зайцева?.. Вот как, вы подружились. Ты вот кого проси!
И бабушка легонько повернула меня к начальнице приюта. Та согласилась легко, и я бросилась от радости целовать Груню.
— А как же, Верочка, мы с тобой забыли наше угощение? — сказала бабушка. — Пойдемте, дети, в зал: там уже все приготовлено.
Мы вернулись опять в зал, где на подносе стояли привезенные бабушкой лакомства. Она сама раздала пряники и яблоки всем девочкам поровну, не забыв отложить всего на особую тарелку для надзирательницы.
— А что, детки, — сказала бабочка на прощание приютским девочкам, — не споете ли вы нам песенку?..
— Какую прикажете, Елена Павловна?
— Все равно. Какую вы лучше знаете. Только по-русски, хороводом, как я люблю.
И девочки стали все в круг, взявшись за руки, и дружно запели:
Уж я золото хороню да хороню! Чисто серебро стерегу да стерегу.
Груня и тут отличилась: она была запевалой, стояла среди круга и управляла хором.
Весело мне было возвращаться из приюта. Я уж не думала ни о солнце, ни о зиме, ни о лете, а только о девочках и о милой Груне, которая придет ко мне в воскресенье и опять будет читать мне стихи и петь песни.
И, в самом деле, она пришла в воскресенье и стала часто приходить и занимать меня чтением и рассказами.
