– Заходи, Второй Белорусский, – встретил Иван Кузмич Горошина в прихожей знакомой ему уже квартиры. Он улыбнулся. Рукопожатие было сильным и быстрым.
– Заходи, – еще раз сказал он, – Ну, как ты? – спросил он Горошина как давно и хорошо знакомого человека.
– Нормально, – отозвался Михаил, сказав то, что говорил всегда.
– Ну, и мы с Машкой тоже нормально. Скоро придет, – посмотрел на часы Машин дед.
Горошин помолчал.
– Так вот, – перешел Иван Кузмич к основной теме разговора, – Вобщем, я тебе уже говорил, что по закону ничего сделать нельзя. Купили и купили. Совет Ветеранов ничем помочь тоже не может. Но есть у меня один знакомый. Мы с ним однажды в аэропорту часа три сидели, самолет ждали. Он отца встречал. Правда, давно это было, но мы иногда друг другу звоним. А теперь он во Власти. И я уже ему позвонил, Приходите, говорит, подумаем, что тут можно сделать.
– Так что, Миша, пойдем поговорим.
– А что он сделает, если обратного хода нет, – с недоверием спросил Горошин, поглядев на Машиного деда.
– Ну, пойдем. пойдем. И этого парня возьмем, которого купили, – сказал Иван Кузмич о Бурове. – Он этот мой знакомый, Василий Сергеевич, очень симпатичный человек. Может, чтонибудь и подскажет.
Горошин кивнул.
– Хорошо. Я скажу Бурову. Созвонимся.
– Ну, вот и хорошо, – отозвался Иван Кузмич. Потом посмотрел на перекидной календарь. – Так, – сказал он, – С этим, значит, ясно. Теперь надо одному артиллеристу звонить. Завтра надо ехать донки на головлей ставить. Рыбу-то не ловишь? – спросил он. – А я люблю, – проговорил он, не дождавшись ответа, улыбаясь своей приятной улыбкой.
Зазвонил телефон. Это была Маша.
– Здесь, здесь, – отвечал Иван Кузмич. – Сейчас уходит. Ну, давай, – закончил он разговор.
– А скажи-ка мне, полковник, – неожиданно обратился он к Горошину, – Что это у вас с Машкой? Любовь, что ли? – спросил он, теперь не глядя на Горошина, а глядя в окно, где на противоположной стороне улицы, остановился «Мерседес» лимонного цвета, и, будто невзначай, отвлекшись. И вдруг, резко обернувшись к Горошину, и глядя на него прямо, стал ждать ответа.
– Об этом лучше спросить у самой Маши, – отвечал Горошин, глядя прямо Машиному деду в глаза.
– Хорошо. Спросим, – отвечал, с минуту помолчав, Иван Кузмич. – Ну все. Договорились, – напомнил он Горошину о главной цели его визита.
Она пришла неожиданно. Принесла какие-то свертки, какой-то новый запах – он никогда не мог вспомнить, какие это были духи, неожиданную радость. Он был рад. И это было заметно. То ли оттого, что два последних дня он был подавлен ночным посещением и разорением лужайки, то ли оттого, что за пределами его воли, его будней, за пределами его самого, возникло что-то новое, чего он так давно ждал, и оно, это новое, имело к нему прямое отношение. И хоть многое было еще непонятно, но радовало уже тем, что – было.
Увидев Машу, он ничего не сказал, а только кивнул, улыбнувшись и, глядя в ее малахитовые глаза, почему-то подумал, что все, что она принесла – кульки и свертки, стоявшие сейчас на столе в комнате, рядом друг с другом, смотрели на него такой же яркой, малахитовой зеленью, отчего в комнате становилось весело и не сразу приходило на ум то, что в таких случаях следует говорить.
– Вы уже пили чай? – спросила она. Спросила буднично, по-деловому, как спрашивают друг у друга люди по утрам или вечером, перед сном.
– Нет, – отвечал он коротко.
– Ну, тогда будем пить, – сказала она, и направилась в кухню.
И он тоже быстро, как и она. пошел за ней следом.
Когда чай был готов, и они сидели за столом друг против друга, как в самый первый раз и видя, как она наливает ему в крохотную, чуть больше наперстка, стопку коньяк, он спросил – А где?
– А где? – спросил он, имея в виду, где она взяла эти две одинаковые крохотные стопки, которые он видел впервые.
– Там, на кухне, – отозвалась Маша, рассмеявшись и глядя на него с интересом.
И он понял, что она принесла эти стопки с собой.
– Это можно вылить в чай, – сказала она, поглядев на стопку, а потом на него, будто не понимая, почему он еще этого не делает.
– А по-другому никак нельзя? – спросил он.
– Ну, если хотите, – согласилась она с серьезным лицом, будто не ждала этого.
– А что сегодня за день? – спросил Горошин. Маша молча смотрела на него, предоставляя ему возможность осмыслить ответ на вопрос самому.
– Неужели? – казалось, совершенно естественно удивился он, сделав уморительновопросительное лицо.
– Неужели день рожденья Фолкнера?
Маша рассмеялась. А он подумал, как все-таки она похожа на деда.
– Почти, – слегка по-слогам сказала она. – Сегодня у меня была защита диплома. И моя работа признана одновременно и авторефератом для поступления в аспирантуру.
– И вы решили, – медленно понимал Горошин, предоставляя ей возможность договорить самой.
– И я решила поделиться этой радостью с вами. – Так, принимается, – сказал он – Очень за вас рад.
– А как «очень», – спросила Маша, обнаружив некоторую долюкокетства.
– Ну, как «очень»? – не унималась она.
– Вы хотите, чтобы я показал, как именно я рад? – проговаривая тщательно каждое слово и все еще настороженно глядя на нее, спросил Горошин.
– Да, – кивнула она. – Я очень этого хочу.
– Хорошо. Тогда дайте мне вашу руку, – сказал Горошин.
Она протянула через стол ему руку. Он взял ее, перевернул и поцеловал ладонь. Потом. как взятую напрокат игрушку, перенес руку через стол, возвратив обратно.
– Теперь вы не сомневаетесь? – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, спросил он.
– Скажите, почему вы один? – наконец, набравшись смелости, спросила Маша.
– А вот об этом мы говорить не будем. Можно? – спросил он, смеясь. – Все как-то не так складывалось, – все-таки сказал он.
– А сейчас? Сейчас у вас кто-нибудь есть? – Того, о чем вы спрашиваете, нет.
– А дедушка говорит, что у вас полно баб. Я, говорит, чую, – почти серьезно сказала Маша.
– Когда вы говорили с ним в последний раз? – спросил Горошин.
– Сегодня. Перед тем, как идти сюда.
– Он что-нибудь спрашивал обо мне? – поинтересовался Горошин, вспомнив свой последний разговор с Иваном Кузмичом.
– Да, – отозвалась Маша. – Он спросил, « какие у тебя отношения с этим парнем со Второго Белорусского?
– А вы?
– А я сказала, что отношений никаких нет но я бы хотела, чтобы они были. А он ответил, что, конечно, это мое дело, что мне уже двадцать два, но я чую, сказал дедушка, – продолжала Маша, – У него баб полно.
