Сейчас, стоя босиком в своей оранжерее, он подумал, что некоторые сказали бы, что он как раз этого и добился. Чтобы взрослый мужчина проводил время в диком мире цветов, играя с ящерицами и жуками, пытаясь найти способы накормить людей, которые не могут накормить себя сами?
Он хмыкнул, когда одна из этих ящериц пробежала по его ноге. Блю охватило чувство такого полного удовлетворения, такой всеобъемлющей правоты, что у него чуть не закружилась голова. Все то, что обычно беспокоило и печалило его, исчезло. Он не мечтал ни о чем, только быть здесь, в этом времени, со своим делом, с друзьями и домом. И с Элл и.
Элли. Своенравная и мудрая, забавная и убийственно честная, трезво мыслящая и скрытная. Даже одна мысль о ней заставляла его кожу покрываться мурашками. Он мог закрыть глаза и ощутить прикосновение ее волос к своему лицу.
В таком состоянии его даже не пугало осознание того, что он в нее влюбился. Полюбил такой любовью, которая предполагает совместную жизнь, рождение детей и старение. В конце концов, так поступает каждый человек — ну по крайней мере счастливый: влюбляется, обзаводится спутником жизни, домом, детьми, которые вырастают совсем не такими, как ожидаешь, но если они счастливы, все в порядке. Круг поворачивается, и иногда происходят печальные события, но потом он поворачивается снова, и наступают зеленые времена. И обычно все хорошо кончается.
Понимание этого как-то приподнимало его, словно наполняя летучим газом, и, не задумываясь, он положил образцы и пошел в дом переодеться. Пайкет с надеждой побежала за ним по ступенькам, и он вспомнил, что сегодня еще не давал ей лекарство.
— Ты меня за это ненавидишь, верно? — сказал он и скормил ей крошечную желтую таблетку, терпеливо погладил по горлышку, пока она не проглотила ее, и только потом отпустил. Кошка поморгала, мяукнула и побежала спасаться в его кабинет. Глупышка. Она час или два посидит, обидевшись, у него под столом, и снова все будет прекрасно.
А ему надо съездить за покупками. Насвистывая, он плеснул на щеки одеколона, причесался и отправился в город.
Он не хотел, чтобы мисс Элли Коннор куда-нибудь уезжала. Вообще никуда.
Элли обнаружила номер Хэтти Гордон в маленькой телефонной книге ПайнБенда. Стоя в телефонной будке у хозяйственного магазина и вытирая потную шею, она подумала, что не очень любит южное лето. Женщина ответила ей резко, как будто звонок отвлек ее от какого-то важного дела.
— Миссис Гордон, — сказала Элли, — меня зовут Элли Коннор. Гвен Лейсер посоветовала мне связаться с вами.
— Продолжайте.
— Она сказала, что если я хочу узнать побольше о Мейбл Бове, то надо спросить у вас.
— Ну еще бы.
— Я сегодня утром была в музыкальном клубе и пыталась уговорить Дока рассказать мне…
— Дока! Помилуйте! Да он когда-то так ослеп от любви, что до сих пор ни черта вам не расскажет.
Такое выражение слегка шокировало Элли, и она подумала, что не слышала, чтобы женщины здесь ругались.
— Это так, — сухо подтвердила она. — А вы поможете мне? — Молчание затянулось так надолго, что она повторила:
— Миссис Гордон?
— Вы говорите, вас послала Гвен?
— Да.
— Хорошо. Вам может не понравиться то, что я скажу, но все равно приезжайте и послушайте.
Элли тщательно следовала указаниям миссис Гордон и с радостным удивлением обнаружила, что прибыла точно по указанному адресу. Дом стоял в стороне от дороги, на пару миль выше по течению реки, чем клуб Хопкинса. Это был маленький фермерский дом из потемневшего дерева. На ветру полоскалось белье: простыни, полотенца и вещи крупной женщины. В чистейшем загоне нежились на солнце свиньи, а когда Элли захлопнула дверцу машины, пыльный черный пес вышел из тенистого уголка, чтобы понюхать ее колено. Элли погладила его, ожидая, что кто-нибудь выглянет из дверей, но, никого не дождавшись, поднялась по ступенькам на веранду, уставленную столами и стульями и горшками с красной геранью. Элли постучала.
— Открыто! — донесся голос из глубины домика.
— Миссис Гордон, это Элли Коннор.
— Я же говорю, открыто. Входите.
Элли осторожно отворила дверь и вошла в прохладную ярко освещенную комнату. Здесь стояли мягкие кресла, спинки которых покрывали вышитые розочками салфетки. Древний торшер был придвинут к одному из них, а стену полностью занимали фотографии, семейные снимки целых поколений.
Элли остановилась напротив, не в силах сдержать любопытства и пытаясь отыскать знаменитого Персика среди десятков мужских портретов.
— У вас красивая семья! — крикнула она, и это было правдой.
Все они были светлокожими, с мягким взглядом больших глаз. Здесь красовались снимки свадеб и младенцев, школьные и военные фото. Элли, узнав одно, остановилась, испуганно ойкнув.
— Это мой внук Джеймс, — сказала миссис Гордон, вытирая руки о фартук. — Погиб во Вьетнаме.
— Я видела его фотографии. — Элли повернулась. Старушка оказалась маленькой и круглой, как клецка, с обманчиво гладким и очень темным лицом, отчего ее светло-карие глаза смотрелись жутковато.
— А вот его папочка. Его звали Персиком.
Она указала на черно-белый снимок мужчины в свободном костюме в стиле 40-х годов, сделанном явно на какой-то вечеринке. Его улыбка сияла на все двадцать четыре карата, он был высок и широкоплеч — идеальная фигура для такого костюма. По обе стороны от него стояли дамы, которых он обнимал, и Элли увидела, что он был именно таким, каким описал его Док, — но не только. Она не хотела, чтобы он привлек ее, чтобы ей понравилось это чувственное лицо и знающие глаза, но даже на фото его харизме было трудно противостоять.
— Персиком?
— Так его прозвали. Я дала ему имя Отис в честь своего отца, поскольку его папочка оказался дешевым аферистом, который меня одурачил. — Она опустила свой вес в кресло. — Во второй раз я нашла себе хорошего человека. — Она указала на серьезного мужчину с добрым лицом. — Но Отиса уже нельзя было спасти.
Элли расположилась напротив.
— Я видела снимки Джеймса вместе с Маркусом.
— Маркус!.. — Старуха словно выплюнула это имя. — Если бы не Маркус с его глупыми мечтами, Джеймс никогда бы не пошел служить в армию белых.
Элли вспомнила, как туманились от горя глаза Маркуса, когда речь заходила о Джеймсе.
— Мне очень жаль, — сказала она. — Он кажется очень милым молодым человеком.
— Таким он и был, — ответила старуха, и даже через столько лет в ее голосе слышалась боль потери, боль, которой не было при упоминании о сыне. — Самым хорошим, клянусь. Не таким, как его папа или мама.
— Пер… э-э, Отис был плохим? — Негритянка сморщила и без того поджатый рот.
— Да, гадким. Того же типа, что и мой паршивый супруг. Я ничего не могла с ним поделать после того, как ему исполнилось десять лет. — Она вздохнула. — Я любила его — знаете, нельзя не любить собственных детей, но если бы эта женщина не застрелила его тогда, рано или поздно это сделал бы чей-нибудь муж.
