Док поджал губы, задумался. И сдался.
— Ладно. — Он жестом предложил ей сесть.
Маркус отодвинул колени, и Элли опустилась на покрытый винилом табурет.
— Это больные вопросы, — сказала она, взглянув на миссис Лейсер.
Док не изменил каменного выражения лица.
— Ты можешь говорить свободно.
Вздохнув, Элли положила руки на стойку бара и наклонилась вперед.
— Есть две вещи, и обе очень важные. То, что случилось весной и летом пятьдесят второго, должно было заставить ее бросить все и бежать. — Она крепко сжала пальцы, призвав на помощь все свое мужество. — Два вопроса. У Мейбл был ребенок?
Элли внимательно наблюдала, но тут и не потребовался бы тренированный взгляд, чтобы заметить боль, промелькнувшую на лице Дока.
— Зачем ты хочешь вытащить все это наружу? Зачем копаешься в ее тайнах и заставляешь ее выглядеть плохой? — Он хлопнул ладонями о стойку. — Люди хотят знать, что она делала в музыке. Все остальное не имеет значения.
Несмотря на его гнев, Элли ощутила радость. Он ничего не отрицает. А поскольку он все равно уже разозлился, она задала второй вопрос:
— Это Мейбл убила Персика?
Док издал какой-то странный звук и отошел, бормоча про себя. Он подхватил полотенце и принялся вытирать дальний конец стойки, тряся головой. Элли уже решила, что проиграла, но Маркус положил ладонь на ее руку.
— Дай ему минутку.
И конечно. Док вернулся.
— Я просто не могу понять, зачем ты суешь нос во все это. Какое значение это имеет сейчас?
Полагаясь на свой инстинкт, Элли ответила со всей честностью, на которую была способна:
— Потому что музыка не появляется на свет из ниоткуда. Ей дарят жизнь музыканты. Она идет из души. Что знала Мейбл, кого она любила и что с ней произошло — это все влияло на ее музыку.
Док опустил глаза, и Элли продолжала настаивать:
— Я говорю вам честно, от всего сердца, что пишу не для того, чтобы продемонстрировать шрамы на душе музыканта. Я пишу, чтобы рассказать вам о той музыке, которая исходила из ее души. — Она помолчала. — Мейбл особенная, и может, то, что вы от меня скрываете, заставит меня понять и написать все о песнях, которые она сочинила до своего исчезновения. Они так прекрасны. Я здесь, Док, потому что мне нравятся эти песни, и я не хочу, чтобы ее вклад в музыку был забыт со временем. Вы можете это понять?
Он неохотно поднял глаза, и она заметила, что в них промелькнуло уважение.
— Док, я должна понять, почему она исчезла, и думаю, вы единственный, кто это знает.
Молчание. Упрямое молчание мужчины, защищающего честь женщины. Элли взглянула на Маркуса, который пожал плечами, сочувствуя ей.
— Ну, вы знаете, где меня найти, если передумаете, — сказала она, сползая со стула. — Должно быть, она была одна такая на миллион.
Элли направилась к двери.
— Подождите, — раздался женский голос. Она повернулась.
— Давайте я вас провожу.
Миссис Лейсер попыталась слезть с табурета, но ее ноги не доставали до пола. Маркус помог ей, но ее походка оказалась вовсе не слабой и нерешительной. Подойдя к Элли, она сказала:
— Пошли.
Элли направилась за ней к стоянке. Женщина минуту молчала, потом подняла голову.
— Док никогда не скажет вам правды. Мужчины никогда не понимали Мейбл Бове, — проговорила она. — Это история женщины, и если вы хотите выяснить, что же с ней произошло, то должны поговорить с женщинами, которые ее знали.
— Но я и пыталась это сделать. И все-таки ни одна из них, кажется, не знает того, что знает Док, — Она поколебалась, потом выпалила: — А как хорошо знали ее вы, Гвен?
— Думаю, не хуже всех остальных. — Медленная, почти печальная улыбка. — Я могу сказать вам то, что Док нипочем не заставит себя произнести: эта женщина любила Персика Маккола всей душой, всем сердцем. А он обошелся с ней как с дурочкой.
Элли кивнула:
— Я так и думала. — Она наклонила голову. — Какой он был, Персик?
Женщина улыбнулась совсем молодо.
— Детка, в этом городе не было ни одной женщины, которая бы ни разу не представила себя с ним наедине. Он просто излучал что-то такое, понимаете? И смотрел женщине прямо в глаза так… — Она запнулась, покачала головой. — Вы понимаете, что я имею в виду? Он любил разжигать кровь.
Перед глазами Элли предстал Блю, со страстным взглядом, расслабленным телом и этой убийственной улыбкой.
— Да.
Гвен отошла на шаг.
— Вам надо поговорить с матерью Персика, Хэтти Гордон. Скажите ей, что это я вас послала.
— Спасибо. — Когда Гвен уже уходила, Элли спросила: — А вы расскажете мне, что помните, раз уж вы вернулись?
— Если вы не узнаете, что вам надо, от Хэтти, то я расскажу. — Она улыбнулась. — Вы смелая девушка. Мне это нравится. — Она подняла руку, прощаясь, и пошла назад.
Маркусу пришлось отвозить мать к врачу и выполнять некоторые ее поручения, и поэтому Блю провел все утро один, делая замеры земли и записывая результаты и постоянно думая об Элли.
Элли, чья история жизни была почти такой же печальной, как его собственная, с этой бьющей в ней энергией. Он бы хотел назвать ей имя ее отца, сделать такой подарок, но это совсем не просто выполнить, не выдавая ее секрета. Она доверилась ему, и он сохранит тайну, пока она не позволит раскрыть ее.
И он попытался разобраться сам. Потянувшись, чтобы сорвать засохший цветок, он вспомнил хиппи, которые остановились в городе тем летом. Он очень хорошо все помнил, принимая во внимание, что тогда ему было восемь или девять лет.
Автобус появился в городке, словно с экрана телевизора. Событие такое же удивительное и волнующее для маленького мальчика, как если бы по улице прошла кинозвезда. Блю и его дружок Делберт пошли следом по-над речкой до самого их лагеря на западном пастбище Рида и наблюдали за ними из-за деревьев. Автобус сам по себе был чудом, разрисованный цветами, бабочками и символами мира. Блю понравились и сами люди, которые из него вышли. Понравились длинные нитки мелких бус, которые они носили на шее, их длинные неприбранные волосы и цвета их одежды. Ему понравилось, что они носили сандалии и не носили рубашек. А однажды, шокированные и завороженные, Блю и Делберт наблюдали, как две девушки купались в речке совершенно обнаженными. Со слабой улыбкой он подумал, что одна из них могла быть матерью Элли.
Они ему понравились, и потом в течение нескольких последующих лет целью его жизни было вырасти и "стать хиппи". Это намерение, высказанное вслух, заставило его отца поперхнуться от брезгливости, а брата — покраснеть, что никак не повлияло на решение Блю. Он научился в кругу семьи не изображать этих райских птичек, хиппи.
