— Горе случилось. Отец... Он... Его...
Анница не смогла договорить.
— Анница! — Василий легонько тряхнул ее плечи и заставил поднять голову. — Анница, ты... Я хочу, чтобы ты знала, что...
Анница быстро подняла руку и прикоснулась к его губам.
— Не сейчас, Вася... Я знаю... Я знаю. Но...
— Хорошо, Анница, я только хотел сказать...
Послышался стук копыт. Анница отпрянула.
Из-за поворота галопом вылетел Картымазов и резко осадил коня.
— Хотя нас приглашали в полдень, но я был уверен, что Вася приедет раньше! Добрый день! — весело крикнул он, лукаво поглядывая на молодых людей, но тут же лицо его стало серьезным. — Что с вами? Что-нибудь стряслось?!
Анница отвязала поводья своего коня и вскочила в седло.
— Поедемте. Филипп все расскажет.
...Они сидели в той самой горнице, где собрались впервые два месяца назад, только на месте князя Андрея сидела Анница. За те несколько дней, пока они не виделись, Филипп сильно изменился. Его небритое лицо осунулось и побледнело, а большие сильные плечи опустились, как будто на них лег невидимый, но непомерно тяжелый груз.
На столе стояла шкатулка. Филипп открыл ее, вынул оттуда большую, примятую по краям бумагу со следами разломанной печати и прерывисто вздохнул.
— Я прочту вам письмо, которое отец оставил дома, с тем чтобы мы вскрыли его первого июня, если сам он к этому сроку не вернется.
Голос у Филиппа стал глухой и бесцветный. Он развернул письмо и начал медленно читать:
— «Филиппу и Аннице. Вскрыть первого июня.
Дети! Сейчас, когда вы читаете это письмо, меня, вероятно, уже нет в живых. Не вздрагивайте и не пугайтесь, прочтя эту строчку, ибо нет в ней ничего страшного или необычного. Люди живут и умирают. Это закон Бога, и каждый из живущих закону этому подчинен. Прежде чем сделать шаг, который заставил меня написать это письмо, я дождался совершеннолетия Анницы. Теперь вы оба взрослые, и я воспитал вас так, чтобы вы умели постоять за себя в трудной земной жизни. Я ничего не сказал о своей поездке, потому что не хотел вас зря тревожить, надеясь, что все кончится благополучно. Но раз вы не получили от меня никаких известий и читаете это письмо, замысел мой не осуществился, и вы должны узнать все.
Давным-давно, когда вас еще не было на свете, а мне было столько лет, сколько сейчас Филиппу, я принял решение, которое теперь стоит мне жизни.
Я присягнул на верность тогдашнему государю, Великому Московскому князю Дмитрию Юрьевичу Шемяке, и целовал крест на том, что буду служить ему верой и правдой. Я был дворянином князя Ивана Андреевича Можайского, который поддерживал Шемяку, и в те времена мы все надеялись, что именно этот государь послужит славе и могуществу земли Русской. Но не прошло и года, как Шемяка пал, а на троне снова воцарился ослепленный им прежний государь Василий Васильевич, именуемый с тех пор Василием Темным. Как и князь
Можайский, я остался верен своей присяге. Мы поддерживали Шемяку до последнего дня и помогли ему скрыться в Новгороде. К тому времени я уже многое понял, и многое представлялось мне в ином свете, чем раньше, но преступить клятву я не мог. Великий князь Василий Темный прочно укрепился на московском престоле, и вскоре после этого Шемяка умер в Новгороде. Говорили, что он был отравлен специально посланными людьми великого князя, но я не знаю, правда ли это. Смерть Шемяки освободила меня от прежней присяги, и я сказал князю Можайскому, что хочу служить законному Московскому государю. Князь Иван не удерживал меня, хотя я видел, что ему было грустно расставаться со мной, ведь он все еще не хотел смириться, а впрочем, — не знаю, быть может, он просто боялся государева гнева. Но когда я приехал в Москву и открыто явился ко двору, меня схватили как изменника и бросили в темницу. Через месяц обо мне вспомнили и предложили свободу при условии, если я назову место, где скрываются князь Можайский и сын Шемяки Иван. Я отказался, и меня снова отправили в подземелье. Тогда я с горечью понял, что честным и благородным путем мне никогда не заслужить прощения нового государя. Спустя три месяца я бежал. Меня преследовали, но я успел предупредить Можайского и Шемяку об опасности. Здесь, на Угре, нас догнали, и я задержал преследователей. Мне повезло, и, раненый, я тоже переплыл Угру и спасся от погони. Можайский не забыл об этой услуге и, когда король давал ему землю, позаботился обо мне. Место, которое теперь называется Бартеневка, принадлежит нам по праву, ибо я участвовал во многих войнах короля и много лет служил ему, не требуя никакой награды, хотя и не присягал на верность. Но всю жизнь на моей душе лежала горькая тяжесть вины перед московской землей, которой я должен был невольно изменить. Недавно я узнал, что московский государь Иван Васильевич простил многих, кого преследовал его отец. Я послал ему грамоту с просьбой принять меня обратно в московское подданство и получил ответ, в котором говорилось, что я должен приехать в Москву сам и, покаявшись в своих прошлых грехах, целовать крест великому князю. Только после этого, глядя на мое чистосердечное раскаяние, великий князь решит, стоит ли позволить мне перейти под его власть. Надо было ехать. Иначе я выглядел бы трусом или изменником. Но меня насторожило, что в ответ на свое письмо я не получил никаких гарантий своей безопасности, и опасаюсь, что, быть может, великий князь не захочет меня простить. Не будет ничего удивительного, если, приехав в Москву, я буду снова заточен в темницу или даже казнен за прошлые грехи. Что делать — государи живут не по тем законам, которых придерживаются простые смертные, и, говорят, лишь один Господь им судья. Вот почему я не стал заранее сообщать вам о своей поездке. В Москве у меня есть старый верный друг Никола Зайцев, о котором я вам много рассказывал. Я прежде всего заеду к нему и расскажу обо всем. Если меня бросят в темницу, но оставят в живых, он сразу сообщит вам об этом. Если же до первого июня вы не получите ни от него, ни от меня самого никаких известий, значит, я не прощен и меня казнили. Иными словами — раз вы читаете это письмо — меня уже нет в живых. Подождите еще месяц и вскройте мое завещание. Поскольку вам придется распечатать его в присутствии священника и других посторонних лиц, я не сообщил там главного. Главное — здесь. Вот вам моя последняя воля, дети: если сама смерть моя не послужит вам правом вернуться под московскую власть, завоюйте это право сами, но сделайте это! Все ваши предки служили московской земле, и вы должны служить ей. Не таите зла на государя, если он приказал лишить меня жизни, — я сам в этом повинен, а моя смерть — всего лишь искупление одной прошлой ошибки, ибо нет таких ошибок, за которые рано или поздно не пришлось бы расплачиваться. Служите верно московскому престолу и никогда ни за что не таите на него обиды. На престоле сидят государи — они смертные люди, а потому могут грешить и ошибаться. Но, как бы вы к ним ни относились, помните, — государи приходят и уходят, а престол остается всегда.
На том прощаюсь с вами, дети мои. Помолитесь за душу вашего отца, который, возможно, изменил государю, не пожелав запятнать свою совесть предательством друзей, но никогда не был изменником родной земли и не раз послужил ей, хотя и находился за ее пределами. Будьте счастливы и не забывайте, что ваш отец всегда и везде с гордостью называл себя — Алексей, Димитров сын, Бартенев, дворянин московский».
