После того как папа умер, я по инерции какое-то время все еще продолжала после школы приходить в фалафельную, но как только видела вывеску «Наш фалафель просто клад!», к горлу у меня подкатывали слезы, я забиралась в росший неподалеку куст с желтыми цветочками, садилась на землю, клала голову на рюкзак и плакала, пока не засыпала. Однако через месяц после того, как они открылись, я все-таки нашла в себе силы не расплакаться и подойти поближе. На новой вывеске уже была трещина, а из всех рыбок в аквариуме осталась только одна. В этот день работал дядя Авраам, и было сразу видно, что он ничего в этом деле не понимает, но потом я приходила еще несколько раз и пришла к выводу, что остальные мои дядья понимают в этом ничуть не больше. Было видно, что фалафель для них — это всего лишь пита, в которую надо бросить несколько шариков, а уж клиенты пусть сами добавляют что хотят. Как я могла им объяснить, что папа делал фалафель для каждого клиента индивидуально? Например, про одного из них он говорил, что тот любит только толстые питы, и всегда старался найти для него самую толстую из всех. Когда этого клиента приходилось обслуживать мне, я, подражая папе, делала то же самое. Про одну женщину он сказал, что она не любит, чтобы у нее текло из питы, и, прежде чем заполнять ей питу фалафелем и салатами, он отрывал от питы сверху небольшой кусочек и клал его на дно, а потом еще и заворачивал питу в две салфетки. Были клиенты, которые перед тем, как купить фалафель, просили дать им один шарик на пробу; были такие, которым папа клал сверху дополнительный шарик; были такие, кто любил, чтобы в пите было побольше тхины, и не боялись, что она порвется; были такие, которые предпочитали слегка подгоревшие шарики; другие, наоборот, просили, чтобы шарики были недожаренными; были жадные — те заказывали только полпорции, даже если были страшно голодные, однако папа всегда накладывал им чуть больше, чем они просили; были и такие, кто считал себя знатоком и пребывал в уверенности, что папа готовит для него не так, как для всех, — те еще в дверях кричали: «Сделай мне, как я люблю!» — однако им-то как раз папа делал самую заурядную порцию. И наконец, было шесть или семь водителей такси, которые, еще не доехав до фалафельной, сигналили в клаксон, и к тому моменту, как они подъезжали, для них уже была готова роскошная порция, упакованная в пакет вместе с каким-нибудь прохладительным напитком.
Люди не знали, как папа хорошо в них разбирается, потому что он говорил мало, но, когда ему удавалось их удивить, он украдкой бросал на меня победный взгляд и подбородок у него при этом слегка дрожал.
9
Когда папа умер, мне было одиннадцать лет. В тот день я сидела на высоком стуле возле кассы и на голове у меня была новая прическа, которую мне сделали по случаю бар мицвы Коби. Эта прическа мне ужасно не нравилась, как и платье, в котором я там была, и мне вообще хотелось поскорее об этом неприятном событии забыть. О том, как некоторые из гостей щипали меня за щеки, как будто я еще маленькая; а другие гости, наоборот, бесстыже пялили на меня глаза, словно я уже взрослая; а особенно о том, как все вокруг меня фальшиво улыбались и эти их улыбки многократно отражались в многочисленных зеркалах.
В тот день в фалафельной было очень много народу. Все наперебой хвалили папу за то, что он отгрохал такую бар мицву, какой у нас в поселке еще никто ни разу не устраивал, и непрерывно совали мне деньги, а я считала их, давала сдачу, и у меня даже не было времени отойти от кассы. И тут вдруг пришел Дуди с приятелем. Он сказал, что Коби послал его за кока-колой для сопровождающих раввина Кахане, и сразу полез в холодильник, но папа заявил, что бесплатно кока-колу не даст.
— С какой это стати, — возмутился он, — я должен давать им бесплатно?
Через какое-то время пришел сам Коби. В это время я подметала на заднем дворе, чтобы кошки не набежали, и слышала, как он сказал:
— Почему ты ему не дал? Это же для очень важных людей.
— Потому что я бесплатно не даю, — ответил папа. — Пусть сюда хоть сам Бегин[43]приедет, я ему тоже без денег не дам.
— Да? — сказал Коби. — Вот поэтому-то ты и проведешь всю свою жизнь в фалафельной!
К тому моменту, когда я вернулась с заднего двора, Коби уже успел вытащить из холодильника не меньше десяти бутылок кока-колы и, как только я вошла, сразу же сунул несколько бутылок мне в руки. Я не знала, что мне делать, и вопросительно посмотрела на папу, но он не сказал ни слова, повернулся ко мне спиной, уткнулся глазами в плиту и сделал вид, что занят приготовлением фалафеля. Коби пошел к выходу и крикнул, чтобы я шла за ним, как будто он уже взрослый и имеет право приказывать, а когда мы пришли на площадь, стал открывать бутылки и раздавать их людям Кахане. Потом он сел вместе с ними, и они стали беседовать, а я стояла рядом и слушала. Люди, приехавшие с Кахане, все время его цитировали и на разные лады восхваляли. Они сказали, что для народа Израиля он как отец родной, а народ Израиля для него как его собственные дети, и что всех своих детей ему очень жалко, а потом стали рассказывать, как они до нас добирались. Оказалось, что они ехали очень долго и по дороге у них лопнуло колесо, и когда они вылезли из машины, то увидели потрясающе красивый город Иерихон. Кахане сказал, что именно оттуда пророк Элиягу вознесся на небо и что ему очень жаль, что там нет ни одного еврейского поселения. Он пообещал, вернувшись домой, сделать все, чтобы там построили хотя бы одну ешиву. Еще они сказали, что очень расстроились из-за этого лопнувшего колеса, но сам Кахане совершенно не огорчился. Потому что он никогда о себе не думает; только о народе Израиля.
После этого они пошли в толпу и, вскидывая кулаки вверх, стали скандировать: «Народ Израиля жив!» — и на их желтых рубашках тоже был изображен кулак, желтый на черном фоне, но люди их всерьез не воспринимали. Я собрала пустые бутылки, надела по бутылке на каждый палец и по теневой стороне улицы пошла мимо магазинов обратно в фалафельную. Я уже почти дошла, как вдруг заработал громкоговоритель и я снова вернулась на площадь.
Кахане оказался самым обыкновенным человеком с черной бородой и в кипе, который говорил на очень странном иврите — с сильным американским акцентом — и немного заикался. Он постоянно вставлял в свою речь какое-нибудь изречение из Торы, но поначалу говорил очень тихо, и его практически никто, кроме моряка Сисо и его друзей, не слушал. Люди на площади продолжали заниматься своими делами. И вдруг он как заорет:
— Евреи! Дочери Израиля оскверняют себя, связываясь с арабами. Арабы отнимают у нас наши заработки, наших дочерей и нашу страну!
В его голосе звучали одновременно и мольба, и укор, и, услышав его вопль, люди стали выходить из магазинов, а те, кто гулял по площади, остановились и стали слушать.
— Я говорю то, о чем вы думаете сами, — крикнул Кахане в рупор, обращаясь к толпе, стоявшей перед ним с кошелками, пакетами и детскими колясками, и воздел руки к небу. — Все остальные — лицемеры и трусы! Евреи! Мы должны очистить нашу страну от врагов!
