– Можно позавидовать их аппетиту, – заметил Джеймс, наслаждаясь зрелищем – ее бесперспективной борьбой с собственными волосами, которыми можно было любоваться бесконечно. – Если вы подадите мне шпильки, я помогу вам их заколоть. – Хотя он мог бы найти своим рукам лучшее применение.
Джорджетт кивнула в сторону дома.
– Боюсь, я растеряла их где-то там и их теперь никогда не найти. Как прошел разговор с отцом?
– Лучше, чем я ожидал, – ответил Джеймс. Сейчас он любовался тем, как грудь ее натягивает ткань лифа, – Джорджетт с достойной похвалы настойчивостью вновь подняла руки, пытаясь усмирить непокорные волосы. – Неприятностей со стороны вашего кузена можно больше не опасаться. Вы могли бы… э… попытаться закрутить их в другую сторону, – добавил Джеймс, жестом указав, в какую именно сторону следует закручивать волосы.
– Бесполезно, – со вздохом констатировала Джорджетт. – Я устала с ними бороться. Сколько себя помню, столько с ними мучаюсь. Отдельные пряди – слишком тонкие, и шпильки не могут их удержать, а все вместе они слишком густые и их не усмирить. – Она с гримасой опустила руки, признавая свое поражение. – К тому же цвет неудачный: седой и тот был бы лучше.
Джеймс с улыбкой протянул руку и приподнял прядь ее волос, пропуская их сквозь пальцы. И в тот же миг его пронзило воспоминание. Он вспомнил, как любовался ее волосами, когда она распускала их, медленно вытаскивая шпильку за шпилькой в комнатке над «Синим гусаком». Когда же волосы ее упали на его обнаженную грудь… О, он не знал более жестокой чувственной пытки!
Они ночью славно притерлись друг к другу. В буквальном смысле. Может, у них все началось с другого конца, не так, как у большинства пар, но, возможно, именно такой подход и следовало бы рекомендовать, чтобы почувствовать силу физического влечения, до того как бросаться в бурное море чувств. Да-да, между ними определенно что-то возникло, что-то густое и крепкое, и способное, вероятно, длиться долго, если не всю жизнь. И дело вовсе не в красоте ее волос и прелестной улыбке. Нет, тут было нечто другое.
Кольцо-талисман жгло сквозь карман – жгло словно раскаленное железо. Джеймсу вдруг пришла мысль, поразившая его самого. Он был из тех, кто долго думает, прежде чем принять важное решение. Но мысль о том, что он может упустить этот момент, этот шанс, казалась невыносимой.
Джеймс опустился на одно колено, собираясь просить руки Джорджетт, но в своем наспех составленном плане завоевать ее благосклонность не потрудился учесть кое-что важное: колено оказалось тем, что пострадало от удара черной кобылы. В результате он не удержал равновесия, когда острая боль пронзила ногу, и повалился на бок, поджав колено к груди. От боли перед глазами заплясали искры, и он зажмурился; когда же открыл глаза, то обнаружил, что смотрит в окрасившееся оранжевым небо.
Джорджетт тотчас же опустилась на землю рядом с ним, и Джеймс, увидев ее, едва вновь не лишился чувств. Точно так же он видел ее ночью, на кровати в гостиничном номере, за мгновение до того, как она прикоснулась к нему губами. Только тогда на них обоих было куда меньше одежды.
Она взяла в руки его голову, и ее волосы, мягкие и душистые, упали ему на лицо, защекотав нос. Откинув их назад, она спросила:
– С вами все в порядке? Мне позвать кого-нибудь?
Он ответил кивком, не в силах даже вздохнуть.
– Кого позвать? – допытывалась Джорджетт.
На этот раз он покачал головой, сфокусировав взгляд на ее пухлой нижней губе, которую она в волнении кусала белыми зубками.
И тут глаза ее, до этого момента широко распахнутые и полные тревоги, вдруг прищурились, и она спросила:
– Это такой трюк? Хотите заставить меня снова вас поцеловать?
Джеймс едва не рассмеялся. Укор, отчетливо прозвучавший в ее голосе, находился в вопиющем противоречии со всей ситуацией в целом. Они лежали на траве у тропинки лабиринта, и вокруг не было никого, совсем никого. А тех, кто захотел бы их найти, они бы услышали заранее. И, конечно же, никто не мог увидеть их из окон дома. Так что здесь, в этом уединенном местечке, можно было не только целоваться… А ведь он хотел всего лишь поцелуя, хотя бы поцелуя. И тот факт, что его вполне невинная просьба – к тому же невысказанная – вызвала такое негодование, весьма удручал. Ночью она предложила Джеймсу куда больше – предложила через пять минут после того, как они поднялись в номер.
«Она ничего не помнит, – сказал себе Джеймс. – И я мог бы ей напомнить».
– Моя хитрость не сработала? – спросил он, прижимая ладони к траве, чтобы ненароком не обнять Джорджетт.
Она надула губы.
– Вы ведете себя неразумно, Джеймс. Что это за игры?
Как быстро все в ней менялось… В мгновение ока эта женщина превращалась в какую-то другую особу, а потом так же быстро происходило обратное превращение. В ней жили две разные Джорджетт, одна – тихая и добропорядочная, на редкость скромная, другая – уверенная в себе и дерзкая, не стесненная никакими условностями. И к которой же из двух он должен обращаться с предложением руки и сердца?
– Не знаю, что это за игры, – пробормотал Джеймс, опустив голову на траву. Он все еще надеялся, что ему удастся достучаться до обеих. – И я вовсе не играю вашими чувствами. Просто я не хочу, чтобы это заканчивалось.
Джеймс затаил дыхание в ожидании ответа. Честность – это замечательно, но проблема в том, что своей честностью он мог ее спугнуть. Да он и сам испугался, когда понял, что хочет жить с ней по-настоящему.
Губы Джорджетт удивленно приоткрылись, глаза же потемнели, и в них вспыхнул вызов. Низко наклонившись над ним, она сказала:
– Мы находимся в неравном положении, сэр. Преимущество на моей стороне.
– Да, действительно, – едва слышно прошептал Джеймс задыхаясь от волнения. – Так скорее же им воспользуйтесь.
Сердце Джорджетт бешено колотилось. Было очевидно: Джеймс хотел, чтобы она его поцеловала. Он просил ее об этом – нет, бросал ей вызов, заклиная ее воспользоваться шансом, которого она себя лишала.
И, видит Бог, ей очень этого хотелось. Хотелось больше всего на свете.
Заходящее солнце бросало оранжевые отблески на лицо Джеймса, высвечивало его косматую бороду, приобретавшую сейчас медный оттенок. Его зеленые глаза манили и завораживали. Губы же его… Казалось, они влекли еще сильнее, так что было невозможно устоять.
Джорджетт сказала себе, что должна контролировать свои действия, должна, подхватив юбки, бежать как можно быстрее и как можно дальше от этого лабиринта, где слишком легко укрыться от посторонних глаз. Бежать в безопасное место, туда, где ее жизнь будет простой и понятной, туда, где ее ждала вожделенная независимость.
К несчастью, она сказала себе все это слишком тихо. Потому что в то мгновение, когда губы ее коснулись его губ, она перестала прислушиваться к назойливым возражениям рассудка и забыла обо всем, погрузившись в чудесные ощущения.
