Когда снова зажгли свет, никто не подал виду, что узнал в Дике Лонго дружка Донны. Для пущего веселья Андреа принялась раздавать ксерокопии интервью с Диком Лонго из порножурнала, где звезда экрана признавался, что последние три-четыре года снимается ежегодно в сотнях порнографических сцен, и похвалялся, что не было ни одного рабочего дня, чтобы он не испытал по меньшей мере пары оргазмов — перед камерой, разумеется. Заметив, как поглядывают на нее украдкой другие студентки. Донна чувствовала себя раздетой, будто перед завсегдатаями "Смертельного зноя", все-таки умыкнувшими ее.
Замолчав, она посмотрела на Домостроя в ожидании какой-либо реакции, но он сидел абсолютно подавленный. Он гадал, правду ли ему говорила Андреа о том, что Донна продолжала жить с Марчелло и после того, как узнала о Дике Лонго. Если это правда, то что за нужда заставила ее наложить на себя подобное наказание?
Словно прочитав его мысли, Донна продолжила свой рассказ. После просмотра она вернулась домой и ждала Марчелло, чтобы разоблачить его. Она точно знала, что будет делать, когда он вернется, чистый, выбритый и эротичный, как всегда. Она схватит кухонный нож, самый длинный из всех, и, в ярости мстя за унижение, которому подверглась в глазах друзей, опозоренная тем, что была для него просто очередной настежь распахнутой дыркой, станет резать, и колоть, и рубить его, пока не перестанет дергаться и вздрагивать его тело, пока кровь не забьет ему легкие и не хлынет из горла.
Но когда он вошел, чистый, благоухающий одеколоном, щеголяющий новой прической и тут же потянулся к ней с поцелуем, точно так, как она это представляла себе, — ее хватило только на то, чтобы спросить, почему он никогда не рассказывал ей, что каждый день, покидая ее, отправляется трахать всех этих белых, и черных, и желтых сук, спереди и сзади, одну за другой, одну у другой, по команде, перед камерой, получая наличными за каждую эрекцию, за каждый оргазм, — и все это одновременно с заверениями, что любит ее?
Он ответил, что, как и говорил ей с самого начала, любит только ее. Он сказал, что трахать всех этих бесчисленных сук — его работа; что, когда он с ними, его член ничем не отличается от руки массажиста, и только с Донной он становится собой и способен преодолеть тот психологический барьер, который до встречи с ней непреодолимой преградой возвышался между ним и смертельным зноем его жизни.
Она не стала ни визжать, ни выгонять его, и еще несколько месяцев их отношения продолжались.
С неожиданной ясностью Донна осознала, что, пока они были вместе, именно она, не скрывая этого, наслаждалась тем, что могла ненадолго освободиться от комплексов и забыть о морали. Она поняла, что использовала его, чтобы испытать себя. И теперь, благодаря полученному опыту, она наконец-то чувствует себя сформировавшейся женщиной. Она сказала, что Марчелло был не более чем свидетелем этого процесса, а если точнее — просто одной из грязных лап, тянувшихся к ней из темных чуланов "Смертельного зноя".
Домострой всегда был уверен, что настоящая музыка рождается лишь при условии, что хороший композитор пишет не для других, а для себя самого. На самом пике своей карьеры он отказался от уступок и перестал писать так, как того желали критики, тогда они принялись яростно нападать на него за каждую новую работу. В результате от него отвернулась и публика — всегда переменчивая, а в век диско и телевидения в особенности. После широчайшей клеветнической кампании, развязанной против него и его музыки одной особенно враждебной кликой, лишенный творческой поддержки коллег, критиков и публики, он в конце концов перестал сочинять вообще, решив, что творчество его никому не нужно и не понятно.
Он понял, что нуждается в Донне, ибо, рассказывая о своей жизни, она открыла ему такую правду о нем самом, о которой он никогда не подозревал. Слушая ее, он понял, что его жизнь потеряет всякий смысл, если не будет заполнена Донной. Он чувствовал, что способен заполучить ее, используя какую-нибудь хитрую тактику, однако это казалось ему недостойным — все равно что писать музыку на потребу критиков или доказывать себе, что по-прежнему можешь их разозлить. Другой способ — добиваться ее прямо, без психологических уловок или контроля над собой, действовать, повинуясь внутреннему голосу, то есть именно так, как он когда-то писал музыку. Если таким он придется ей не по вкусу и потеряет ее, как однажды потерял критиков и публику, то по крайней мере не солжет ни ей, ни себе. Как говаривал его отец: "Когда идет дождь, бревно гниет, а корни врастают глубже". Домострою хотелось, чтобы у их отношений были здоровые корни.
В конце концов он решил оставить все на ее усмотрение. Он поблагодарил ее за искренность и сухо добавил, что был бы рад поговорить с ней о Варшавском конкурсе имени Шопена; возможно, при подготовке к выступлению ей пригодится какая-то частица его опыта. Она спросила, есть ли у него дома инструмент, и он ответил, что есть, да еще какой — концертный рояль, причем она может пользоваться им в любое время. Они договорились, что Донна приедет в "Олд Глори" на следующей неделе, в один из его выходных.
Когда наступил этот день, Домострой никак не мог успокоиться. Несколько раз он прошелся по "Олд Глори", стирая пыль с рояля, проверяя, достаточно ли на кухне алкоголя и льда, переставляя столы и стулья. На тот случай, если Донна согласится остаться на ночь, он поменял простыни и наволочки и повесил в ванной чистые полотенца.
За несколько часов до назначенного времени Домострой принял дополнительные меры предосторожности, дабы обеспечить безопасность Донны в этом небезопасном квартале. Он подъехал к ближайшей бейсбольной площадке и разыскал там главаря местной банды, именующей себя "Рожденные свободными". В одиночестве пребывая в "Олд Глори", Домострой регулярно платил им за покровительство, хотя знал, что владелец этого заведения, живущий в Майами, ежемесячно отстегивает своим старым приятелям из полиции Южного Бронкса, дабы те глаз не спускали с его залежавшегося имущества. Но по личному опыту он также знал, что банда "Рожденных свободными", которую местные жители переименовали в "Рожденных прожженными", после захода солнца становится полновластным хозяином здешних трущоб. Не желая рисковать, Домострой явился со своим платежом несколькими днями ранее положенного.
Не то чтобы все это обеспечивало полную безопасность — несколько раз было так, что, возвращаясь поздно вечером домой, Домострой замечал, что за ним кто-то наблюдает из углублений в стенах или зарослей кустарника. Он прекрасно понимал, какую легкую добычу представляет собой, и никогда не знал, были это "Рожденные свободными" или чужаки, пользующиеся отсутствием поблизости местных бандитов.
Услышав, что в ворота въезжает машина, он почти не сомневался в том, кто сегодня к нему пожаловал. Донна приехала минута в минуту. Домострой видел в окно, как ее маленький белый спортивный автомобиль пересекает пустую стоянку, оставляя за собой шлейф пыли. Он вдруг вспомнил, что Южный Бронкс — родина Донны, так что она, возможно, ориентируется в этом лабиринте аллей, улиц и переулков лучше, чем он.
Она смутилась, когда он приветствовал ее. Он пожал ее прохладную крепкую руку, и она, подавшись вперед, поцеловала его в щеку. Когда губы ее коснулись его лица, а груди на миг прижались к его груди, Домострой испытал трепет восторга, такой же краткий, как и ее поцелуй, однако и этого было достаточно, чтобы лишиться самообладания. С огромным трудом скрывая возбуждение, он жестом пригласил ее к бару, сообщив, что когда-то здесь каждый вечер собиралось до двух тысяч гостей, и провел по огромному танцевальному залу, ни словом не упомянув о существовании узкого коридорчика, примыкавшего к кладовым и ведущего в его скромное жилище.
