От испуга я уже готов прочесть «Отче наш» — молитву, которую Илонка столько раз заставляла меня повторять. К счастью, я успеваю опомниться, хотя по-прежнему не понимаю, отчего русский спрашивает меня об этом.
— Шма, Исраэль, — говорю я. — «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть».
— Хорошо, очень хорошо. А что такое Рош-Хашана?
— Новый год.
— А Йом-Кипур?
— День Великого Прощения. Нужно молиться Господу, чтобы нас внесли в Книгу Жизни.
— И ты хорошо молился в этом году?
Да, я молился, много молился, но один и безмолвно. Внезапно я вспоминаю, почему и за кого я молился. За маму и за отца. Я умолял Господа защитить их, позволить им вернуться, пусть даже больными, как можно скорее. По щеке моей скатывается слеза, затем другая. Они обжигают. Русский офицер склоняется ко мне и рукавом вытирает мне лицо. Он отдает приказ, который явно очень не нравится тощему и коренастому. Выпрямившись, он повторяет приказ. Второму венгерскому офицеру этого достаточно: он делает знак своим подчиниться и уйти. Русский офицер садится на разобранную кровать и велит мне сесть рядом.
— Я еврей, — говорит он нам. — Из Киева. Я убил много немцев и буду убивать еще, чтобы они расплатились за преступления, совершенные против нашего народа.
Он умолкает, и Илонка пользуется этим. На своем ужасном немецком она извиняется перед ним, что не может ничего ему предложить, так как…
Он прерывает ее:
— Я принесу вам провизию и уголь потом. Сначала расскажите мне, кто вы и чем занимаетесь…
Тогда мы начинаем рассказывать. О моем отце, о моей матери. О фашистском терроре. О жестокости нилашистов. Об облавах. Долгих ночных ожиданиях. Вечерах в кабаре. О самоотверженности Илонки, согласившейся приютить меня. Два часа прошли, а мы все еще не кончили свой рассказ. Но русский офицер встает и говорит нам:
— Я должен вернуться в генеральный штаб. Днем я принесу все, что нужно. Перед дверью я поставлю солдата, который будет вас охранять.
Он сдержал слово. Принес нам хлеб, сахар, уголь, масло и две шубы — все это было реквизировано в роскошных домах, где всего месяц назад жили фашистские главари. Илонка целует меня в его присутствии и прижимает к груди.
— Спасибо, малыш. Ты защитил меня.
А меня, кто меня защитил? Мой отец? Моя молитва?
Русский офицер, капитан Толя, так его звали, стал заходить постоянно. Благодаря ему условия жизни Илонки и Гамлиэля улучшились: они находили их даже роскошными. В их скромной квартире теперь можно было жить. Тепло. Еды вдоволь. Главное же, защита. Илонка получила официальный документ и могла теперь не бояться доносов. Она поступила на работу в заведение, сходное с кабаре, где русские офицеры и венгерские коммунисты дружно пили за Красную Армию, распевали песни и отплясывали до утра. Если же какой-нибудь захмелевший командир начинал заигрывать, ей достаточно было назвать имя своего друга, и нахал мгновенно терял пыл.
Толя в кабаре бывал редко, предпочитая проводить вечера с Гамлиэлем. Он научил его играть в шахматы и решил прежде всего внушить ему идеалы коммунизма. Рассказывал о Сталине, величайшем гении века, если не всех веков, Верховном вожде, Великом учителе нескольких поколений революционеров, который прозревает все, знает все и даже больше, который может разбудить ночью того или иного поэта с единственной целью обсудить с ним его творчество.
— Но ты говоришь о нем так, как будто он Бог, — сказал ошеломленный Гамлиэль.
— Бога нет, — сухо ответил Толя. — Отныне ты не должен взывать к нему.
Гамлиэль не понимал:
— А мои молитвы? Те, которым научил меня отец? И ты тоже их знаешь, ведь ты…
— Да, я их знаю, — признал Толя. — Когда я был маленьким, меня научили куче дурацких вещей. Я вырос. Ты тоже вырастешь.
Гамлиэль не заговаривал больше о Боге, но вечером, перед тем как лечь спать, вспоминал родителей и их молитвы.
Через несколько месяцев Толя вернулся в Киев, где демобилизовался. Никаких вестей от него больше не приходило.
— Не огорчайся, — сказал Гамлиэль Илонке. — Он не забыл нас, клянусь тебе.
Илонка затаила печаль. Неужели она предчувствовала, что их спаситель, убежденный коммунист, но при этом еврей, будет арестован и подвергнут пыткам во время антиеврейских чисток в сталинском Советском Союзе? В 1948 году она потеряла работу: коммунизм презирал кабаре. Кузен-семинарист, регулярно навещавший ее, рассказывал о собственных неприятностях: коммунизм не доверял Церкви. Вечерами, за ужином, часто велись беседы о Гамлиэле и его будущем. Семинарист опасался, что прежний антисемитизм возродится под маской воинствующего сталинизма. Он предложил мальчику самое простое и рациональное решение — переменить веру. Илонка возмутилась:
— Он не сменил веру, чтобы спасти жизнь во время оккупации, а ты хочешь, чтобы он сделал это сейчас? Может, ему еще вступить в Союз коммунистической молодежи?
Она одержала победу в этом споре. Гамлиэль был полон надежд: в его ушах все еще звучали речи Толи. Вера в Сталина была благодарностью киевскому капитану-еврею, которому они стольким были обязаны. Если бы Толя пригласил Гамлиэля к себе, он перевернул бы небо и землю, чтобы убедить Илонку поехать вместе с ним. Гордясь своим красным галстуком, он стал чем-то вроде Пионера Партии. И поскольку он ничего не делал наполовину, то вырос экзальтированным коммунистом. Москва была его Иерусалимом, партия — религией, сочинения Карла Маркса — Библией. Вместе с тем он не захотел скрываться за своим венгерским именем Петер. Отныне для всех он будет Гамлиэлем.
Пришла пора крушения иллюзий. Еврейских героев венгерского Сопротивления, обвиненных в сионизме и космополитизме, исключили из партии, арестовали и осудили. Гамлиэль был слишком молод, чтобы разделить их судьбу. Но некоторые товарищи по ячейке знали его прошлое. Этого оказалось достаточно, чтобы он стал подозрительным в глазах своих руководителей и словно зачумленным для рядовых членов.
В 1956 году, во время восстания, он вышел на улицу вместе с молодыми повстанцами, которые забрасывали камнями офицеров и агентов тайной полиции. Как и все, он пребывал в состоянии лихорадочного восторга. Ликующий Будапешт праздновал победу над угнетением. Весь цивилизованный мир был солидарен с борьбой венгерского народа: ничто не может остановить движения к свободе. Однако Илонка, которая была проницательнее и умнее Гамлиэля, смотрела в будущее с пессимизмом.
— Мир, — говорила она, — вы верите в его человечность. Вы, повстанцы, меня смешите. Вы забываете о Советском Союзе и его территориальных претензиях. Сталин умер, но Москва никогда не согласится уйти: любой уход будет для нее поражением. Подожди немного — и ты увидишь русские танки… Впрочем, нет, ждать не надо. Скоро начнутся репрессии, иначе быть не может. Не оставайся здесь. Границы пока еще открыты. Поезжай в Вену, сядь на первый поезд во Францию…
