— Уже все. — Акушерка, больше, чем сестра, потрясенная небывало легкими родами, извлекла на свет почти улыбающегося племянника. Увы, умение легко рожать и умирать вроде по наследству не передается.
В четыре утра из книги, которую я держу в руках, начинают высыпаться слова. Я вижу их через одно, задремываю. Те, что уцелели на туманных страницах, — какие-то остроугольные и узкие. Они поддевают опускающиеся веки, шевелят шелуху пересыхающего сознания.
Потихоньку готовлюсь к переезду, собираю ненужные вещи в пакеты, на выброс. Больше всего жалко цветы, просто какой-то растительный Холокост. Прошлогодней пеларгонии дарована жизнь. У нее набухший зеленый бутончик. В пересчете на человеческую беременность — конец девятого месяца, последние дни перед рождением красного цветка. Кто из нас родит первым? Вот бы она зацвела в день рождения Поли…
Пеларгонии казались мне отвратительными, мещанскими цветами, которые хозяйки ставят на окна и выносят на балконы вместе с проветриваемой постелью. Они пахли пропотевшим бельем. Брошенная на подоконник белесая наволочка, набитая упитанной телесной периной. Утоптанное постельное животное, свисающее с окна, чтобы кровь стекла, а мясо подвялилось. Слой пожелтевшего от жира пододеяльника, покрывающего куски розового мяса. И рядом — печальные пеларгонии.
Уже само их название словно призывает смерть: «пеларгония» — «агония».
В Швеции меня перестали пугать убитые перины, скрывающие мертвую семейную жизнь, и траурные цветочные горшки. Я затосковала по этой картинке. Частички домашнего тепла, выставленные на публичное обозрение. На фоне бледного пейзажа пеларгонии вдруг показались мне необыкновенно яркими. Нахальными, словно вульгарно накрашенные губы проститутки — в стране, где их клиент может попасть в тюрьму.
Ошеломленная цветом алых лепестков, я в прошлом году купила горшок с благоухающей пеларгонией — высокой, ухоженной и дорогой для своего класса растительных call girl[122]. Ее услугами действительно стоило воспользоваться. Заплатила я всего раз, а цвела она до поздней осени.
22 марта
— Придут чужие. — Мой святой Петр, вооруженный драконом-пылесосом, сражается с пылью.
— Что за чужие?
— Это шведское выражение, означает, что придут гости. Ощущаешь гостеприимность?
Маклер — парень из агентства недвижимости — должен оценить квартиру.
— Чужой появится ровно в двенадцать?
— Если швед, то минута в минуту. Опаздывая на пять минут, позвонит, что уже едет.
В Ватикане в полдень читают молитву «Ангел Господень», в Кракове трубят «хейнал»[123], а к нам — приходит маклер в рабочей униформе. Черный-черный синтетический костюм, белая-белая нейлоновая рубашка. На груди герб банка — золотая монета. Осматривает лестницу, почтовый ящик. Войдя в дом, вынимает цифровой фотоаппарат, останавливается у окна с видом на озеро.
— Его видно только зимой, — предупреждает Петр.
— Мы продадим квартиру в течение месяца, деревья еще не успеют заслонить берег. Дом с видом на озеро дороже.
Не знаю, какие виды и на что имеет шведская экономика. Халупа, купленная относительно дешево три года назад, подорожала в пять раз. Петушок-социалист ощущает неловкость — спекуляция?
— Lucky you![124]— Маклер убирает калькулятор. Фотографии квартиры немедленно разместят в Интернете, а через неделю объявления появятся во всех местных газетах и крупнейшей стокгольмской.
— А, вот еще, — возвращается он с террасы. — Клиенты не любят смотреть квартиру при хозяевах — им хочется походить свободно… ну, сами понимаете.
Разумеется, чужие чужих не любят.
— Но с младенцем мы не сможем постоянно гулять, — предупреждает Петушок.
— Ладно, как-нибудь договоримся.
Спрячемся в шкаф.
23 марта
Во что я верю? В сны. В последнее время мне снился Господь Бог.
Переваренная еда кружит по организму, питая клетки. Отдельные порции достанутся тем частям тела, которые больше всего изголодались по витаминам и энергии. Ее вберут в себя мозг и печень, по трубочке пуповины она поплывет к Поле. Однако питательный обед по недосмотру попадает из желудка мне в горло. Стискиваю зубы — нет, сдержусь. Ниже, в пищеводе, начинается тяжкая, пролетарская работа метаболизма, надеюсь, не требующая утонченности. А если нет? Вдруг рука или нога обладает сформировавшимся изысканным вкусом?
24 марта
Визит в поликлинику. Акушерка засовывает в видеомагнитофон три кассеты с фильмами о материнстве и уходит к себе в кабинет.
Первый фильм. Роды.
Женщины страдают с тихими стонами. На них беспомощно, с идиотскими физиономиями взирают мужья. Отличный фильм. Без криков, характерных хлюпающих звуков, разрезания промежности. Я видела аналогичный польский — кровавый ужастик. Что-то среднее между резней и восстанием. Шведская картинка — спокойная, нейтральная, как и вся эта мирная протестантская страна. Роды — это тяжелый труд, а вовсе не геройский подвиг или католическое мученичество.
* * *
Второй фильм, норвежский. Кормление грудью.
Поляки начали бы с Мадонны. Скандинавы — с пейзажей. Минут десять — виды фьордов, лапландка с санями.
— Почему снято в Норвегии, а не в Швеции? — спрашиваю я Петушка, разглядывающего любимую мерзлоту.
— Норвежские бюсты самые лучшие, — со знанием дела сообщает тот.
У него тоже неплохой. Если бы мне сделали кесарево сечение, Петру пришлось бы побрить торс. Пока мама находится под наркозом, новорожденного прикладывают к папочкиной груди. Чтобы малыш учился сосать.
Третий фильм. Об общении с младенцем.
Ошеломленные родители глядят на космического пришельца — роскошного, красивого, словно спилберговский Инопланетянин. Контакт с иными цивилизациями устанавливается с помощью чмоканья, поглаживания и смены пеленок.
Возвращаемся к акушерке. Она измеряет меня, слушает: все в порядке. Роды 7—10 апреля. Спрашиваю, можно ли посмотреть на УЗИ Полину мордочку.
— Лицо? — искреннее удивление.
— Лицо. — Может, я перепутала шведские слова и получилось «самокат»?
Поля отвернулась. Лежа под аппаратом УЗИ, размышляю, что же хотят увидеть другие матери. Пятки? Пуповину? Они прошли научную подготовку и в состоянии восхищаться анатомией как таковой?
