А мать его сказала:
— Снова ты, Иоэль, разговариваешь сам с собой. Словно старый холостяк. В конце концов ты сойдешь с ума, если не займешься чем-нибудь в этой жизни. Или, не приведи господь, заболеешь. А то еще станешь молиться. Самое лучшее — займись бизнесом. У тебя есть к этому кое-какие способности, а я дам тебе немного денег для начала. Принести тебе содовой из холодильника?
— Недотепа! — неожиданно произнес Иоэль, обращаясь не к матери, а к псу Айронсайду, который влетел на лужайку и в каком-то бешеном экстазе заметался по траве, словно бурлила в нем и выплескивалась через край почти невыносимая радость. — Глупый пес. Ступай отсюда! — А матери ответил: — Да. Если тебе не трудно, принеси мне, пожалуйста, большой стакан содовой из холодильника. Нет. Лучше всю бутылку! Спасибо. — И продолжал подрезку.
В середине июня позвонил Патрон. И совсем не для того, чтобы сообщить Иоэлю о результатах расследования провала в Бангкоке, а чтобы справиться о здоровье Неты. «Есть ли, упаси боже, какие-либо трудности с ее призывом в армию? Проводились ли в последнее время новые исследования? Например, призывной медкомиссией? Может быть, мы сами позвоним, то есть лично я, в отдел кадров армии? Ладно. Тебя не затруднит передать Нете, чтобы она мне позвонила? Вечером, домой, а не на работу. Есть у меня одна мысль — дать ей работу здесь, у нас. Во всяком случае, мне бы хотелось ее повидать. Ты передашь ей?»
Иоэль уже готов был, не повышая голоса, сказать: «Катись-ка ты ко всем чертям, Кордоверо». Однако сдержался и не стал этого делать. Предпочел положить трубку, не проронив ни слова. И пошел налить себе рюмку бренди, а потом еще одну, хотя было всего лишь одиннадцать часов утра. Возможно, он прав: я — сын беженцев, который мог стать куском мыла. И это они меня спасли. И если они создали это государство, создали многое другое и даже доверили мне находиться в святая святых, то уж не удовольствуются меньшим, чем вся моя жизнь, и жизнь всех остальных, в том числе и Неты, а вот этого-то я им и не отдам. Кончено. Если от первого до последнего вздоха только и делать, что расплачиваться за жизнь и все такое, то это уже сама смерть.
В конце июня Иоэль заказал освещение для сада и новый солнечный бойлер, а в начале августа (хотя переговоры с господином Крамером, представителем авиакомпании «Эль-Аль» в Нью-Йорке, все еще не завершились) привел рабочих, чтобы расширить окно в гостиной, из которого открылся вид на сад. Купил он и новый почтовый ящик. И кресло-качалку, которое встало перед телевизором. А также еще один телевизор с небольшим экраном в комнату Авигайль, чтобы бабушки иногда могли скоротать там вечер, пока Анна-Мари и он готовят себе полночный ужин на двоих. Потому что Ральф стал по вечерам ходить к соседу, уроженцу Румынии, хозяину Айронсайда и, как тало известно Иоэлю, шахматному гению. Сосед этот и сам захаживал к Ральфу сыграть матч-реванш. Все это стало предметом размышлений Иоэля, он пытался обнаружить здесь какую-то ошибку, но никакой ошибки не нашел.
В середине августа он уже знал: сумма, вырученная от продажи квартиры в иерусалимском квартале Тальбие, почти полностью покроет расходы на покупку дома в Рамат-Лотане, если только удастся убедить Крамера продать его. А пока суд да дело, Иоэль уже вел себя здесь по-хозяйски.
И Арик Кранц, на которого господином Крамером была возложена обязанность следить за квартирой, в конце концов решился посмотреть в глаза Иоэлю и сказать: «Послушай, Иоэль, коротко говоря, я — твой человек, а не его». Что же до засекреченной однокомнатной квартиры со всеми удобствами и отдельным входом, которую Иоэль собирался купить, чтобы у них с Анной-Мари был свой уголок, то теперь он решил, что в этом, пожалуй, нет необходимости, поскольку на будущий год Авигайль возвращается в Иерусалим — ее пригласили на должность секретаря какого-то добровольного общества. Он все тянул с этим решением и окончательно принял его вечером накануне отлета Ральфа в Детройт. Возможно, потому, что в одну из ночей Анна-Мари сказала ему:
— Я еду в Бостон, подам апелляцию, еще раз повоюю за дочек от двух моих замечательных замужеств. Если ты меня любишь, почему бы тебе не поехать со мной? Может быть, ты сумеешь помочь мне…
Иоэль не ответил. По обыкновению, медленно провел пальцем между шеей и воротничком рубашки, задержал воздух в легких и медленно выдохнул сквозь полусомкнутые губы. И лишь затем сказал: — Это трудно. — И еще: — Посмотрим. Не думаю, что поеду.
В ту же ночь, проснувшись и протопав в направлении кухни, он явственно, во всех подробностях и нюансах увидел английского сквайра прошлого столетия, худощавого, задумчивого, в сапогах и с двустволкой, шагающего по тропке среди болота. Он идет неторопливо, погруженный в свои мысли. Перед ним бежит пятнистая охотничья собака. Она вдруг замирает и смотрит на хозяина снизу вверх; глаза ее полны преданности, удивления и любви. И боль заливает Иоэля, пронзающая сердце печаль вечной утраты, потому что ему становится ясно: и задумчивый джентльмен, и его собака стали прахом земным и останутся прахом навеки, и только болотная тропка вьется доныне, безлюдная, меж серых тополей, под серыми небесами, под порывами холодного ветра и струями дождя, такими тонкими, что их не разглядишь. Разве что прикоснешься на мгновение… И тут же все исчезло.
XLVIII
Мать его сказала:
— На твоей клетчатой рубашке оторвалась пуговица.
Иоэль ответил:
— Ладно. Вечером пришью. Ты ведь видишь, я сейчас занят.
— Не пришьешь, потому что я уже пришила. Я — твоя мать, Иоэль. Даже если ты об этом давно позабыл.
— Ну, довольно…
— Как забыл ее. Как забыл, что здоровый парень должен целый день трудиться.
— Хорошо. Видишь ли, сейчас я должен уйти. Не подать ли тебе таблетку и чашку с водой?
— Чашу с ядом подай мне. Подойди! Сядь рядом со мной, вот здесь. Скажи-ка, куда ты меня денешь? В сарай с инструментами в саду? Или в дом престарелых?
Осторожно положил он плоскогубцы и отвертку на столик, стоящий на веранде, обтер ладони о джинсы, поколебался секунду и присел на край гамака возле нее.
— Не волнуйся, — сказал он. — Это не прибавляет тебе здоровья. Что стряслось? Ты опять поссорилась с Авигайль?
— Зачем ты привез меня сюда, Иоэль? Зачем я вообще тебе нужна?
Он взглянул на нее и увидел, что она плачет, беззвучно, по-детски. Слезы катились из широко открытых глаз по щекам, но не было слышно ни всхлипа. Она не прятала лица, и оно не было искажено даже легкой гримасой плача.
— Перестань, — сказал он. — Прекрати это. Никуда тебя не собираются помещать. Никто тебя не оставит. Кто вообще вбил тебе эту глупость в голову?
— Так или иначе, но ты, жестокий, не сможешь…
— Не смогу что?
— Оставить свою мать. Ведь ты уже оставлял ее. Когда еще был вот таким маленьким. Когда ты начал убегать.
— Не знаю, о чем ты говоришь. Никогда я от тебя не убегал.
