Постепенно я стал привыкать к такой регулярности наших отношений и уже не понимал, как я мог обходиться без всего этого раньше — я не имею в виду неприличные страницы мальчиковой биографии, а говорю о чувственной стороне, предполагающей взаимные ласки и так необходимые нам обоим слова, слова, слова…
К концу третьей недели недоеданий и ежедневной чувственной аэробики я неожиданно для себя обнаружил, что перестал походить на бублик. То есть я, конечно же, не утратил некую обтекаемость форм, но вместе с тем в облике моем возник совершенно незнакомый мне ранее рельеф, радостный отсмотр которого по утрам стал доставлять мне немалое эстетическое удовлетворение и одаривать качественно новой человеческой эмоцией. Этого же не могла не заметить и Ирка и стала со мной еще более ласковой и окончательно улетной.
А если еще добавить к этому, что миниатюрные гнойничковые вулканы на моем лице и расположенные там же пылающие розовым острова начали с заметной скоростью убывать и невозвратно растворяться в пучинах унавоженного счастливыми обстоятельствами юного организма, то причина таких изменений во мне стала ясна окончательно — это все она, Ирка, это моя девочка, это моя первая настоящая любовь и все вместе с ней, что ей сопутствует.
А потом случилось страшное, незадолго до приезда предков из Кисловодска, исключительно страшное. Как раз был день последнего экзамена, и это была ненавистная химия. Раиса Валерьевна, зная мою нелюбовь к предмету, взглянула мельком на тщательно вырисованную мною формулу омыления жиров, одобрительно кивнула головой, затем взглянула на меня с дружеской поволокой в глазных яблоках и проставила мне жирную пятерку, не менее жирную, чем формула его омыления. И это был самый конец. Конец ненавистному ученью, конец постылому безразличию к моей персоне, конец невостребованной стороне мальчишечьего существования. Я стоял на пороге другой, неизведанной жизни, и я уже не был бублик, я мог теперь с уверенностью это сам себе доказать, я хотел жить дальше и взять с собой в другую жизнь мою девочку, мою неразговорчивую Ирку, ставшую всего за месяц самым близким и самым родным предметом обожания.
В общем, в тот день я так спешил домой, чтобы как можно скорее рассказать Ирке про последний экзамен, про получившуюся на «отлично» эту самую химию, про конец наш, оставшийся в прошлом, и про наше же с ней будущее начало, я так летел, счастливый от этой мысли, что опередил самого себя. Я тихо вошел в квартиру, чтобы незаметно подкрасться к ней, неслышно войти к себе в комнату и разом обрушить на Ирку радостную весть — на спящую, ни о чем не подозревающую Ирку. Дверь свою я приоткрыл так же беззвучно и увидел то, что увидел. Спиной ко мне, на стуле перед письменным столом молча сидел мой брат Маратка, чуть согнувшись в плечах, и что-то такое делал. Плечи его слегка вздрагивали, голова подергивалась в такт плечам, опущенные вниз руки совершали короткие движения с ритмичной сосредоточенностью, и было видно, что и сам он весь, целиком, нацелен на нечто исключительно для него серьезное. Квартирную тишину нарушало лишь паровозное сопение Мараткиного носа. Не желая еще верить в то, что случиться не должно было никогда, я сделал два неслышных шага по направлению к нему и увидел то, что видеть мне не предназначалось. На полу перед стулом стояла на коленях совершенно голая Ирка, руки ее покоились на Мараткиных коленях, а голова… А головой Иркиной командовал мой младший брат, так как держал ее в своих руках, словно неодушевленный предмет для своего похотливого похабства. А она, моя глухонемая девочка, послушно исполняла его волю, и я не заметил, кстати, на лице ее признаков недовольства или несогласия с имевшим место преступным над ней надругательством. Более того, в какой-то короткий момент мне показалось вдруг, что в глазах ее промелькнула та самая тихая улыбка, та самая, которой она улыбалась мне, когда я впервые заметил ее, одиноко стоящую в углу магазина на Тверской. Однако теперь улыбка ее была тихой, но не робкой, а по-тихому издевательской. Тогда я так же незаметно, по-кошачьи, отступил назад и покинул страшное место.
— За что? — спрашивал я их обоих, пока шел на кухню, искал столовый нож и возвращался с ним обратно. — Почему, Ирка? Почему?
На этот раз я не стал миндальничать ни с ней самой, ни с родней. Ударом ноги со всего размаха я распахнул собственную дверь и увидал перекошенное от страха лицо брата Маратки. Однако я не стал задерживать на нем охвативший меня гнев, потому что уже знал ответ на заданный себе вопрос. Я уже знал — почему. В два прыжка я подскочил к своей девушке, отшвырнув по пути стул вместе с Мараткой, схватил ее за волосы и рванул на себя так, что в руке моей осталась длинная белая прядь. Я не знаю, чувствовала ли Ирка боль в этот момент, потому что крикнуть она не могла, она лишь умоляюще посмотрела мне в глаза, но подлая улыбка так и не соскользнула с ее прелестного порочного лица, и это окончательно привело меня в бешенство.
— Ты!!! — заорал я ей в лицо. — Ты!!! — И в этот момент вспомнилось то самое мужиково слово, вывалилось разом обратно из пространства, обрушилось на меня всей своей обнаженной правдой. — Дырка!!! Ты — дырка, вот ты кто! Прав был дяденька в магазине, дырка, и ничего больше!!!
Так и не поднявшись с пола, Маратка в ужасе наблюдал, как я с методичной тщательностью наносил удар за ударом моей Ирке. Сначала я полоснул ее по лицу, но кровь не брызнула. — Вот тебе, гадина! — После этого я пырнул ее в бок так, что нож вонзился по рукоять и пробил часть паркета. И на этот раз крови не было, но зато она как-то странно захрипела, даже зашипела на меня, скорее. — Ах так? — Она уже лежала, распластанная на полу в предсмертной агонии, но мне уже было все равно, я должен был завершить расчет за все то хорошее прошлое, что стояло между нами.
— Ты чего, Ильдарчик, ты чего? — испуганно бормотал Маратка. — Не надо, не надо…
— Заткнись, сопляк! — бросил я в сторону поверженного брата. — Я еще тобой не начал заниматься.
Маратка как-то сразу скукожился и осторожно стал отползать к двери, не переставая следить за ножом в моей руке. Ему было страшно по-настоящему, и я это знал.
А потом меня разом отпустило. Как накатило, так и отпустило обратно. Я бросил нож, откупорил отцовскую заначку и влил ее в себя до основания. После этого я пошел к школе, дождался конца экзаменов и подкараулил по пути домой химичку Раису Валерьевну. Я подошел к ней, пошатываясь слегка, посмотрел ей прямо в глаза и отчетливо произнес:
— Можно мы пойдем к вам, Раиса Валерьевна?
— Можно, — просто ответила учительница. — Пойдем, Ильдар.
— Я люблю вас, Раиса Валерьевна, — сказал я ей, когда мы пришли, и положил ей руку на талию, как делал это со своей Иркой.
— Не зови меня больше по отчеству, ладно? — ответила химичка и сняла блузку, обнажив тоже вполне упругую грудь. — Зови меня просто Рая.
— Да, — ответил я, не отрывая взгляда от учительского тела. — Просто Рая. — И с нетрезвым удовлетворением подумал, что имя это в рифму с дыркой не получается и никогда не сможет получиться, потому что сделано оно не из тех букв, а из совсем другого материала, не из суррогатного — из теплого и живого.
