Даниил рассмеялся.
Ты чему, отец? — удивился Юрий.
Тому, сыне, что, по всему, кровь моя уже не греет, а я на мороз пеняю.
Ты, отец, еще в теле.
В теле-то в теле, да куда годы денешь, а они сказываются.
С тем в опочивальню удалился, Гридин помог князю разоблачиться, подал рубаху, но Даниил молвил ему:
Потом надену, сейчас прилягу, чуть передохну перед трапезой.
Сомкнул глаза и не заметил, как заснул. Юрий заглянул в опочивальню, увидел спящего отца, сказал гридину:
Не буди, пусть спит, — видать, умаялся.
* * *
Ох, Дарья, Дарья, крепко же ты запала в душу Олексе. С того памятного воскресного дня, как поел он Дарьиных пирогов на торгу да провел пирожницу домой, улучит свободное
время, так и бродит вокруг ее домика. Он у нее ладный, на каменной основе стоит, бревна одно к одному подогнаны, тесом крыт. И месяц и другой все не решается гридин постучать в двери Дарьиного дома.
Но однажды к калитке вышла сама Дарья, улыбнулась по-доброму:
Терпелив же ты, гридин.
Да уж как видишь.
А ежели прогоню?
Ходить буду, пока не примешь.
Коли так, что с тобой поделаешь, заходи.
Слегка пригнувшись под дверным проемом, Олекса вошел в сени, сиял подбитый темным сукном полушубок и шапку, повесил их на колок, вбитый в стену. В полутемной горнице в печи весело горели дрова, на лавке стояла кадка с кислым тестом. Хозяйка готовилась печь пирош.
Олекса сел. Дарья встала в стороне, скрестив на груди руки. Улыбнулась:
Гляжу, все топчешься, топчешься. Неделю и месяц. Ну, мыслю, замерзнет гридин, а с меня спрос.
Князю Даниилу ответила бы.
А мне князь Даниил Александрович не указ, мне мое сердце судья.
Дарья достала из печи горшок со щами, налила в чашу, поставила перед гридином:
Ешь, Олекса, чай, оголодал, с утра бродишь.
Гридин ел охотно. Щи были наваристые, обжигали. Когда чаша оказалась пуста, Дарья положила перед Олексой добрый ломоть пирога, пошутила:
Есть ты горазд, а как в работе?
А ты испытай.
И испытаю. Вон ту поленницу возле избы видел? Переколи.
В один день?
Нет, — рассмеялась Дарья, — в неделю.
Справлюсь. Лишь бы не передумала.
Да уж нет, раз впустила.
Не пожалеешь.
Дай Бог. Как на гуслях играл и пел, в Твери слыхивала, сердце тронул, а каков человек — время покажет.
Правда твоя, принимай какой есть.
Был бы без гнили и червоточины в душе.
Чего нет, того нет.
* * *
Только зимой владимирский боярин Ерема выбрался в Москву. Никого не стал посылать, сам отправился. Оно сподручней: и наказ великого князя исполнит, и боярина Селюту, старого товарища, проведает. Дорога сначала тянулась вдоль Клязьмы-реки, затем сворачивала на лед, и копыта звонко стучали по толстому настилу. Кованые полозья саней скользили, легко повизгивая, а боярин мечтал, как его встретит Селюта: они попарятся в бане, потом усядутся за стол и до темноты, а то и до полуночи будут вспоминать прожитые годы.
На вторые сутки крытые сани уже катили по земле Московского княжества. Ерема доволен: скоро Москва, конец пути, хотелось размяться, вытянуть ноги. Выглянул боярин в окошко и с ужасом увидел, как из леса бегут к саням наперерез человек пять ватажников, потрясая топорами и дубинами.
Закрестился Ерема, затряслись губы, погибель учуял боярин. И случиться бы с ним медвежьей хворобе, да ездовой выручил: гикнул, привстал, хлестнул коней. Рванули они и, чуть не опрокинув повозку, понесли. Засвистели, заулюлюкали ватажники, но боярские сани уже проскочили опасное место. Глядя им вслед, один из ватажников, мужик кряжистый, бородатый, сдвинув шапку, почесал затылок:
Жа-аль, ушел.
Ниче, Сорвиголов, вдругорядь не сорвется! — весело успокоил товарища второй ватажник…
К обеду владимирский боярин Ерема подъехал к усадьбе московского боярина Селюты, что в Зарядье, и, выйдя из саней в распахнутые ворота, направился в хоромы. Шел, ног не чуя, словно они рыхлые, — то ли от долгого сидения, то ли испуг еще держался в теле. А навстречу ему катится колобком боярин Селюта. Разбросав руки крыльями, приговаривает;
Не ожидал, не ожидал боярина Ерему!
Поди, и не дождался бы, коли бы я в лапы ватажников угодил. Под самой Москвой насели. Бог отвел, а кони унесли.
В лесах зимой ватаги редки. Они по теплу плодятся. Ну, проходи в хоромы, боярыня моя о тебе уже прослышала, ждет. Как великий князь?
Пока в ссни вступали, боярин Ерема на вопрос Селюты ответил:
Андрей Александрович тебя, боярин Селюта, и службу твою помнит. Сказывал: «Передай Селюте, чтоб, как и в прежние лета, верным мне был, хоть и в Москве живет, у князя Даниила. Его очами и ушами был бы».
Я ль не стараюсь…
Потому и послал меня к тебе великий князь. Мнится ему, не с добром к нему князь Даниил.
Не успел Селюта и рта открыть, как на Ерему боярыня с охами и ахами насела. Селюта, улучив момент, хитровато подмигнул:
Я, боярин, обо всем поведаю, дай срок, вот только от боярыни отобьемся.
* * *
Этой зимой Олекса и Ермолай похоронили старого гусляра. Лег с вечера, а утром кинулся к нему Ермолай, а старик уже мертв. Лик у покойного умиротворенный, благостный. Видать, смерть пришла к нему по-доброму, не терзала и не брала его в муках.
Отходил старый гусляр по миру, отмерил землю, и всюду с радостью слушали его игру и пение. Был Фома желанным и в княжьих, и в боярских хоромах, в домах и избах смердов и ремесленного люда.
Хоронили старого гусляра всей Москвой: пришел народ из Ремесленного посада и княжьи гридни, помянули Фому добрым словом. А на второй день явились в кабак к Ермолаю Сорвиголов с товарищами. Сказал атаман ватажников:
Прослышали, что не стало Фомы, помянем его.
Выставил кабатчик на стол хмельной мед, глиняную миску
квашеной капусты, приправленной кольцами репчатого лука, отварное мясо дикого вепря.
Пусть Господь не оставит Своей милостью нашего Фому, — промолвил Сорвиголов и разлил медовуху по чашам.
Заглянул в кабак Олекса. Увидел Сорвиголова, присел на лавку, к краю стола.
А, гридин, — раздвинулись ватажники, — деда твоего поминаем.
Олекса вздохнул:
Он мне жизнь показал, уму-разуму наставил.
Это ты, верно, заметил, — согласились с ним ватажники. — Фома многое знал, верный человек был.
