Из туалета слышалось истошное дребезжание гитары и пение хором — ребята репетировали, готовились отмечать День независимости. Я чуть запнулся на ступеньке, прислушиваясь. Ага, знаю эту песню, самодеятельная. «Смольный» называется. Не вполне актуально, конечно — ну да что с пацанов взять, если даже большая литература дальше ругани коммуняк так и не двинулась? Ребята честно, отчаянно стараясь переорать друг друга, но как нарочно не попадая ни в одну ноту, надсаживались на мотив малининской «У вашего крыльца»:
…У вашего дворца
Я вспомнил о марксизме,
У вашего дворца
Я спел «Интернцанал».
У вашего дворца
Мечта о коммунизме
Вновь вспыхнула во мне -
Дворец ее э-эба-а-ал!
Я пошел дальше. Репетировать еще и репетировать.
Сегодня мой восьмой «а» состоял из пяти человек. Три девочки и два мальчика.
Маша Мякишева, красавица, национальная гордость Вырицы. Последние месяцы она щеголяла в совершенно умопомрачительной паре — брючки полная фирма,курточка всегда застегнута в обтяжечку, все знали, что она не потратила ни копейки. На игривые вопросы о происхождении пары Маша, скромно улыбаясь, отвечала: «Нашла». Действительно, она нашла ее в августе на пляже — какая-то дура-питерчанка, из последних полоумных дачников, не знающих, какой год на дворе, решила искупаться в романтическом одиночестве, понимаете ли, в рассветной дымке… Маша стала примерять штанцы, а дуру, когда та чересчур развонялась, в сердцах утопила, томик Чейза, лежавший под курточкой, махнула в Павловске на пару гигиенических тампонов, а шмотки взяла себе.
Таня Коковцева, самый веселый человек в классе. Я подсмотрел не так давно, на последней контрольной по алгебре она выведывала у соседей, сколько будет пятью семь, и никак не верила, что целых тридцать пять. Только осведомившись у третьего — вернее, у четвертого, потому что третий сам засомневался и, проявив редкую в наше время порядочность, не взял на себя ответственность подсказывать — она, покачивая головой с удивлением, записала в тетрадку результат. Но зато три аборта перенесла, похоже, безо всякого вреда для здоровья. Очень надежный товарищ.
Стелла Ешко — ничего не могу о ней сказать, просто ничего. Я не слышал от нее ни единого слова. По-моему, она дебилка, дитя алкогольного зачатия. Из класса в класс ее переводят, выставляя в ведомостях ровную, гомогенную, так сказать, вереницу троек. Не двойки же ставить, куда ее потом с двойками девать? Как, впрочем, и с тройками? Какая разница?
Ну, и братья Гусевы. Серьезные бойцы. Один из них — не помню уже, который — в прошлом году на урок пришел с «макаровым».
Я открыл было рот, но Веня Гусев, развалившийся за первым столом левой колонки — руки локтями на стол позади, ноги, одна над другой, выставлены в проход между столами, куртка расстегнута и расперта мощной грудью — лениво опередил меня.
— Мы, Альсан Петрович, пришли сказать, что больше не намеренны посещать ваши уроки.
Я помедлил. Потом сел за учительский свой стол и сказал:
— Хорошо, ребята. Давайте мне тогда дневники, я сразу выставлю четвертные тройки, и покончим с этим.
— Какой вы персик, — сказала Таня. — Можно, я вас поцелую?
— Чуть позже, — ответил я. — Делу минута, потехе час — но минута будет первой.
Судя по всему, они были приятно удивлены моей сговорчивостью. Похоже, они готовились к серьезной баталии.
Я выставил тройки, перенес их в классный журнал. Таня, честная девочка, забирая у меня дневник, наклонилась, дружелюбно прижалась бюстиком к моему плечу и с оттягом чмокнула в щеку.
— Только помаду сотрите потом, — сказала она, возвращаясь на свое место.
— Пусть пока живет, — ответил я. — Мне так больше нравится.
Они стали не спеша собираться. Котя Гусев закинул на плечо ремень своей потертой цилиндрической «Пумы».
— Погодите минутку, ребята, — сказал я. — Теперь, когда все формальности улажены, и вы не можете ожидать никакого подвоха с моей стороны, я просто хочу спросить: почему?
— Ой, да на кой ляд нам… — начал было Котя, но Веня оборвал брата.
— Погоди, Котька, жопа ты или мужик, — проговорил он. — Человеческий же разговор шкраб предлагает.
— Он снова сел. Тогда сели и остальные.
— Кто-то из великих, кто именно, вам лучше знать, сказал: история учит лишь тому, что ничему не учит. Мы склонны полагать это утверждение истинным. Особенно для этой сраной страны, в которой учителя истории и прочих научных коммунизмов из поколения в поколение получали зарплату исключительно за то, что ничего не знали, ничего не умели и только насиловали детям мозги ахинеей.
— Закосили извилину! — подтвердил Котя.
— Единственную? — спросил я.
Маша, самая умная, поняла и хихикнула.
Я обвел их взглядом. Что оставалось отвечать? Он был прав и не прав. Я мог бы сказать, что история учит многим верным вещам тех, кто способен учиться, например, что происходящего сейчас любой ценой нельзя было допускать, ведь это происходило и прежде, и всегда кончалось одинаково — именно вопиющая неграмотность политиков, сопоставимая, пожалуй, лишь с их самомнением «Я-то умнее тех, кто был прежде», развязывает им их шкодливые руки. Но для пятнадцатилетних происходящее последние пять-семь лет было единственной известной формой бытия, плохо-бедно они приспособились к ней, разрушь эту приспособленность, и они, молоденькие, погибнут. Я мог бы написать на доске самые элементарные формулы, описывающие динамику социальной энтропии, и они доказали бы, как дважды два: чем малочисленнее социум, тем меньше у него вариантов развития и тем, следовательно, меньше шансов выжить — но ребята плохо помнят, сколько будет дважды два. И я спросил только:
— Чему вы хотите учиться?
— Рукопашному бою, — тут же начал загибать пальцы Веня. — Это мы делаем, но нужно больше. Вот, недавно афганца одного припитомили, он нас дрессирует…
Ты сказал. Не «учит», не «натаскивает», не «тренирует» — «дрессирует». Ох, история. Кто сказал «Ты сказал»?
— Стрельбе, — загнул второй палец Веня, — это тоже пытаемся, но катастрофически боеприпасов не хватает.
— Взрывное дело надо поднимать, — подал голос Котя.
— Оральный секс освоить как следует, — озабоченно сказала Коковцева. Котя усмехнулся и со снисходительным превосходством проговорил:
— Тебе бы, Татка, все ебаться.
Она коротко обернувшись к нему, сверкнула победоносной улыбкой.
— Алгебра нужна, к сожалению, — сказала Мякишева, а то в духанах любая тварь обсчитает — пернуть не успеешь.
— Да, пожалуй, — задумчиво согласился Веня.
— И ты думаешь, этого достаточно для жизни? — спросил я.
— Для жизни вот как раз это и нужно.
— Этого достаточно для смерти, Веня, — сказал я. — Только для смерти. Сначала, возможно, не твоей. Потом, все равно, раньше или позже, — твоей. Этого достаточно только для кратковременного выживания.
